«Безотцовщина», рассказ

                                             «Дочки-матери»

Что у Лины за спиной?

К своим пяти годам, когда она лишилась отца, она его, однако, отлично запомнила. Она помнила высокую (для ее никакого еще роста) железнодорожную насыпь с рельсами на шпалах. Под насыпью, которая шла полукругом, — лужа, большая, как будто озеро, а в луже топчутся гуси, как будто плывут, а она, Лина, с палкой в руке их как будто пасет. И боится, чтоб не ущипнули. А они между собой гогочут, как будто грозятся, но не кусают. А еще она помнит, как с мамой ездила собирать клубнику. Потом мама говорила ей, что они ездили на курорт.

Наверняка должна была помнить рождение сестрички Шлимочки. В таком возрасте это обязательно яркое событие. Это ощущение себя в роли маленькой мамы, и ей разрешают поиграть с живой куклой, которая, между прочим, ее сестричка. Конечно, если все внимание сестричке, — тогда страшная могла быть ревность и обида до слез. Но в любом случае — помнится обязательно.

А еще должно было запомниться смятение после исчезновения отца. Наверняка не помнились конкретные приметы, но резкая смена «погоды в доме», волнение матери, разговоры, внезапные сборы, длинная дорога — как-то должно было это всё отложиться, отпечататься как-то?

Осталась только с мамой и сестричкой. Это должно было в ней отложиться? А потом на четыре года осталась без мамы и сестрички, когда мать отвезла ее к бабушке с дедом. И это тоже должно было оставить след? А когда свыклась с бабушкой и с дедушкой, а потом и от них оторвали? Такие перепады — что это значит для очень маленького еще человека? Папа был — и нет. Почему? Нет ответа. Мама была — и нет. Почему? Нет ответа. Куда они едут без дедушки и бабушки? И везде на нее смотрят печальными глазами — почему? И спросить — ума еще маловато, а для смятения ума не надо. 

Эвакуация, бомбежки, крики, голод — что происходит? Вавилонское столпотворение происходит, вот что. Только не башню строят до небес, а спасают свои и чужие жизни, уповая на небеса. И смешение языков налицо — в далеком от Одессы Узбекистане в эвакопункте какие только фамилии не записывают в журнал регистрации!

Их выгрузку на станции Байток запишут тридцать первым ноября сорок первого года. И спустя несколько десятилетий, глядя на архивную выписку, никто не сможет объяснить, почему в сорок первом в ноябре было не тридцать дней, как каждый год, а тридцать один… А что тут объяснять? Ведь это было столпотворение. Вот прибыл эшелон с эвакуированными ночью, тут же сразу всех и записывали. Записывают дату. А ведь уже ночь. Вчера какое было, тридцатое? Значит, уже тридцать первое. Вот и всё. А днем, может, и спохватились, что первое декабря это, а не ноябрь, — так и что? Разве в этом дело? Главное дело — распределить, кого куда…

Их определили в один из кишлаков, поселили в бараке. В нем полати, или нары, но когда дождь — спали на полу под полатями, потому что крыша дырявая. Так начиналась новая жизнь.

А мать-то беременна, через полгода рожать. Этого Лина еще не знает, а тетя Дуся знает. И знает, от кого. От офицера из военного училища, где мама Лины вместе с Дусей работали в буфете при столовой. Мама по сравнению с Дусей — и попригожей, и поприветливей, и пообщительней, за ней не один ухлестывал. А вот против этого не устояла, и Дуся за нее была рада. Потому что знает, как это женщине быть одной.

А у того семья. А к маме Лины — любовь, и что тут поделаешь? Конечно, беременеть, может, было и ни к чему, но — Богу виднее, когда кому родиться.

У тети Дуси и кость широкая, да и душа широкая тоже — девочки мал мала меньше, а тут третьего ребенка рожать. Значит, быть тете Дусе командиром этого женского батальона, на войне как на войне. И главным помощником у нее будет — кто бы вы думали? — Линочка будет, мамина помощница, уже большая девочка, умница-разумница…

Так и определилась на много лет вперед роль Лины — роль старшей сестры. Тетя Дуся с мамой зарабатывают денежку — Лина с младшими сестричками. Взрослые приспособились печь лепешки по местной технологии, на стенках очага, — покупают муку, месят, лепят, пекут, — рядом базар, там и продают. Выживают. Лина-помощница, Лина-работница, не такая уж и большая девочка, но как все дети войны, не по годам повзрослевшая.

И это всё как-то в Лине тоже откладывается, а что-то уже и осознается — выросла.

И новые вопросы — папы нет, а мама родила еще сестричку. Где же папа?

…Если бы Дусю спросили, то рассказала бы она, как попали они в эту самую эвакуацию. В каком отчаянии была ее боевая подруга (совсем не боевая, между прочим), когда они только познакомились. Она открылась ей, что муж пропал, и как пропал — никто не знает. На ней двое малышек, и старшая у родителей мужа — пока она определится. А как ей определяться? Устроилась буфетчицей в училище — специальности-то никакой. А в буфете и заработок, и с продуктами легче. С жильем, правда, никакой перспективы, старшую девочку забрать некуда.

А тут Миша со своей любовью (это Дуся сказала — Миша?), а тут война, и немец уже под Одессой. А война — это же значит, что всё как в последний раз, и любовь как в последний раз. А училище будут эвакуировать, и его семья уже готовится в дорогу. А она хоть от него и беременна, но ведь не его семья, и что ей делать?

И рассказала бы Дуся, как  тогда Миша сделал невозможное — непонятно как организовал грузовик с шофером и отправил в сопровождении Дуси свою беременную жену-нежену с младшей ее дочкой — из Одессы — в Варваровку (за старшей дочкой и родителями пропавшего мужа), а оттуда — дальше на восток, на восток, куда удастся…

И еще рассказала бы Дуся, как однажды, в эвакуации уже, лежала ее подруга в больнице с малярийной Шлимочкой, и как выписали их уже домой, и как не становилась девочка на ноги, и как несла она ее на спине, и как не могла уже нести, и как сидели они у дороги и вместе плакали — одна от усталости и обиды, а другая — за компанию…

И что, конечно, останься они тогда в Одессе, то пропали бы все. И сама Дуся, может быть, пропала бы — не одних ведь евреев извела оккупация. Кормила красных командиров? — айда под виселицу!.. Но понятно бы стало любому и то, что не будь с ними этой самой Дуси, то и в эвакуации не спаслись бы. Вот так сидела бы она с детьми у дороги и ждала бы чуда. А люди проходили бы и проезжали бы — мимо, мимо, и не потому что жестокие, а потому что время было жесткое. Как говорилось, если я не для себя, то кто же для меня…

…Из эвакуации засобирались, как только Одессу освободили. Приехали, как и уезжали, «женским батальоном» — только дочек было уже три, большая девочка Лина, еще чуть подросшая Шлимочка-Шурик и —  пополнение,  новая сестричка, Масечка, как ее по-думашнему ласково прозвали. Поселились поначалу у тети Дуси на Пишоновской — ее квартира уцелела и от бомбежек, и от соседей-самозахватчиков. Немного пожили, а там стали искать жилье постоянное — война уходила на запад, эвакуация осталась далеко позади.

К тому времени старшая девочка Лина превратилась для младших своих сестричек как бы в воспитательницу. Как будто привела их мама в детские ясли-сад и оставила в группе продленного дня. Когда надо, и покормит их Лина, и помоет, и уж точно присмотрит, чтоб ничего не случилось.

И еще… Когда вернулись в Одессу, Лина уже от тети Дуси и от мамы знала, что папу называют врагом народа и что об этом нельзя никому говорить. Что̀ это такое — враг народа, она, конечно, не знала, но понимала, что это что-то нехорошее, хотя папа хороший. Только и об этом никому нельзя сказать. Это будет ее тайна. И тети Дусина. И мамина.

И с этой тайной, и с тайной верой в «хорошесть» отца, верой столь же абсолютною, сколь и абстрактной, она дождется весны 1958-го года,  момента, когда придет официальное уведомление о том, что ее дорогой отец не был, никогда не был виноват в том, в чем его обвиняли.

Но до 58-го года надо было еще дорасти. А пока был сорок пятый.

Вот такая складывалась канва жизни вокруг маленькой девочки Лины. А уж по этой канве опытная рука вышивальщицы-судьбы выводила где болгарским крестом, а где гладью, замысловатые и причудливые узоры всяких разных подробностей, из которых и состоят радости и печали.