Третий год шла война. Ее канонада была репетицией грядущих салютов. Отец после Севастополя был на костылях. Я стал случайностью для родителей и они ее узаконили в своих сердцах. Дни, когда мама рожала меня, были последние дни перед эвакуацией, так что трехдневным я попал на поезд. Город, где я появился на свет, был немецкой колонией на Волге и теперь ее брали немцы. Мы с мамой слышали канонаду, когда она меня рожала. Первые годы жизни я провел в поездах, в чужих, разрушенных войной городах, среди случайных собранных войной
людей. В детстве у меня не было дома. Окружали меня мужчины в форме, а женщин я видел редко.
В свой Город я попал, находившись дорогами войны. Полтора года она не пускала меня домой. Мое поколение было слабым ручейком новых пришельцев в сплошном океане мертвых. Компенсировать оно ничего не могло и потому поколением среди людей не стало. Оно стало свидетелем, памятным знаком страшной войны. На десятки тысяч погибших тогда в мире приходилось всего несколько рожденных. Теперь мы уходим последними свидетелями вселенской беды, о которой никто так и не смог внятно рассказать новым поколениям землян.
Вырос я на Молдаванке. Учился в школе, пропадая на стадионе, где бегал и прыгал в ширину, потом в холодильном институте, пропадая в библиотеке на Пастера, где читал Мольера, а термодинамику не читал. Бедная моя мама! Потом женился, разводился, а в промежутках стал ученым всех мыслимых степеней. Была большая славная страна, от Москвы до самых до окраин, были молодыми друзья и красивыми подруги.
В стране были три столицы, главная, сердечная, – Москва, и две по краям горизонта, как планеты, северная, торжественная – Ленинград, и южная, праздничная, – Одесса. И в этой планетарной, небываемой в мире системе, все кружилось и перемещалось вокруг нашего сердца.
Жили-были. Теперь я профессор и занят наукой в холодильном институте, аспирантами, которых гоняю, и которые думают обо мне примерно так же, как я молодым думал о старших, маститых и лысых незабвенных своих учителях.
Пишу я, как и живу, свободно и свободно. Так о себе сказал Александр Сергеевич Грибоедов. И слова его повторил Юрий Тынянов, сказав по-своему, – пишут, как любят, без свидетелей. Прожитое мной время оказалось скудным великими, а тех немногих, кто так выглядел, мне не дано было знать лично, а им не посчастливилось втереться в мою память. Жизнь обратила мой взгляд на самого себя, и там я увидел всех нас.
Остальное я исключил из представлений – рознь государств, восток и запад, кровь и невежество. Я замкнул слух, остановил речь и ограничил ощущения. Я ничего не выдумываю. Мне просто создавать этот текст, это как дыхание. Вот упадет ночь, отдалится злоба дня и все нерешенные заботы заснут нерешенными до утра. Я сяду к машине, включу экран монитора. Я не стану искать слова и думать не стану, – все это во мне давно уже есть. Я помолчу, но кто-то иной во мне, мне не во всем известный и не всегда понятный, заговорит, меня иногда удивляя. Это как плывущий бумажный кораблик в бурном дождевом потоке. Его несет и бросает на камни, отбрасывая к берегам. А он плывет и плывет.
Пусть плывет, в этом все!