«Любовь моя и молодость моя!», рассказ

Любовь моя и молодость моя!

…тем единственным словом, в которое складываются уста тишины, когда ее никто не слушает…
Бруно Шульц

Крылатой лошади подковы тяжелы…

Осип Мандельштам. Ариост.
Старый Крым. 1933; Воронеж, 1936

Ходасевич однажды одолжил у Городецкого сто рублей, от Гумилева ушла жена, Блок подрался с Нарбутом, а разнимал их Лифшиц, у Андрее-ва сгорела квартира, Мандельштам сшил себе новую шубу, а Мариен-гоф, моясь в ванне, больно ударился головой, – много интересного мож-но рассказать о русской литературе начала XX века.

Следуя Хармсу
(приписываемые ему анекдоты)

Глава первая

Ах, ребята!

Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!
Я нынче славным бесом обуян…
Осип Мандельштам.
Москва. 1931

Литературная злость! Если бы не ты, с чем бы стал я есть земную соль? Ты приправа к пресному хлебу понимания, ты веселое сознание неправоты, ты заговорщицкая соль, с ехидным поклоном передаваемая из десятилетия в десятилетие, в граненой солонке, с полотенцем! Вот почему мне так любо гасить жар литературы морозом и колючими звездами. Захрустит ли снегом? Развеселится ли на морозной некра-совской улице?
Если настоящая – то да.

Осип Мандельштам.
«В не по чину барственной шубе»

Виктор Шкловский сказал, что задача дам в мужской беседе (это он насчет Лилички язвил) – подавать чай, и тогда Владимир Маяковский выгнал его из дому,
– а Лиля Брик, как водится, в это время была где-то с кем-то…
(Осик же в тот день допоздна по филологической линии работал в ЧеКа.)

Зеленые поля родины, сейчас они освещены неровно, полосами яркого света и тени, и раздаются резкие сухие удары, – над нашей родиной, как всегда, ненастные времена, – это гоняют бильярдные шары Иосиф Уткин и Владимир Маяковский, один черноволос и на-смешлив, другой угрюм и перекатывает в губах зажатую папиросину, – проигрывает Влади-мир уже не первую партию Иосифу, и поглядывая искоса, обдумывает на него эпиграмму…
А Корней Чуковский сидит в креслах, спутав в волнении все свои ноги, и строчит за-писи в книжку – чтобы, подождав малое время, когда они все погибнут, – написать для по-томства правду – кто тогда выиграл и что проиграл проигравший…

Вот, отбросив кий, выходит на сцену Маяковский и надевает маску, однажды выду-манную и так приросшую, что не оторвать. По смерти ее приклеили навсегда, и всех, знаю-щих о маске, заставили вспомнить правильно – лик революционного трибуна.
И убили вовремя, чтобы не скурвился, мало ли, а так – готовая для хрестоматий био-графия.
А кто убил? – ну конечно, кому же еще! И все знают, и ни для кого не секрет.

(Однажды, в Питере, Николай Эрдман выиграл у Маяковского все его деньги на бильярде, и на обратном пути в Москву, в поезде, где они были вдвоем в купе, когда Эрдман уже собирался завалиться спать, «Маяковский вынул из кармана две нераспечатанные колоды, разодрал их, и до Москвы мы так и не ложились. Все, что я у него выиграл на бильярде, он у меня отобрал и не хотел давать на такси. Ну, конечно, на такси он мне дал, но это было такое издевательство – наконец-то. Потому что он в Ялте одалживал (у Эрдмана. – АвД) деньги, здесь в Ленинграде проигрался на бильярде. Это была его месть» .
Ах, не в деньгах было дело, и даже не в игровом азарте, – он играл с судьбой, Маяков-ский, заведомо зная, что с ней не сыграть удачно, и все же надеясь оставить ее, судьбу, в ду-рах!
Увидеть бы это – эту карточную ночь, – покачивающийся вагон, – победно, в выиг-рыш, трубящий паровоз, – полумрак вагона, и этих двоих – за столом карточным – гордость русской поэзии, с одной стороны, и русской драматургии – с другой! И услышать бы – все, что они тогда там говорили, сдавая и бросая карты судьбы, на которых одному была обозна-чена пуля, а другому застенок… И первый закрыл себе рот сам, а второй онемел от тоски и навсегда перешел на шепот.
Но тогда, там, в поезде, в вагоне, на пути из столицы в столицу, поэзия, естественно, выиграла по-крупному у драматургии! Потому что поэт получает сразу и все, в виде истины и путем откровения, а драматургу приходится ковылять и спотыкаться, прислушиваясь к суетящимся голосам эпохи.
И пьесу бы записать – этот диалог – за карточной игрой, – немногословный, всякие приговорки-поговорки, как обычно говорят, играя, сдавая и тасуя карты, –
– А вот мы его по мордасам!
– А вот так, не хотите ли?..
А за окном мелькает и проносится страшная эпоха, размеченная мирными станцион-ными домиками и перронами, – вязкая, темная, все и вся поглощающая ночь!
«Постой паровоз, Не стучите колеса, / Кондуктор, нажми на тормоза…»
После «Пиковой дамы» это была бы вторая пьеса, где картами размечена наша жизнь.
(И пьесу бы назвать – «Карты Судьбы!», или лучше – «Игра в Прятки».)

Сергей Есенин, пьяный, грязный, и весь то ли в слезах, то ли в соплях, бил кого-то из эпигонов и прихлебателей по рылу пестиком для взбивания сливок…

Кто же виноват Осипу Мандельштаму? Жил бы себе в провинции, у моря, как Воло-шин. Правда и то, что это вам не Рим, где в провинции можно остаться незаметным, – это для вас наша родина! А ее понимать надо!
И в шубах с чужого плеча нечего разгуливать по Москве!
В не по чину барственной шубе…
Если «барской», то от нищеты, если «барственной», – от высокомерия.