«Береговое»

3.   МАРИНКА

 

«Дай тридцатник, ведь не отстану! – Идет за мной. –

Помираю. Башка взрывается изнутри.

Видишь, майка в крови?» «Ступай, – говорю, – замой».

«Ну тридцатник всего!» «Не дам тебе, хоть умри!

Кто вчера мне подшиться клялся, начать с нуля?»

Но зеленые щуря, выцветшие глаза,

с удивленьем брезгливым вдруг выдыхает: «Бля…»

Мол, не надо ля-ля, других полечи, коза.

«Постыдилась бы сына!» «Кто ж, как не он, губу

мне расквасил вчера? Да ты погляди, не трусь».

Выползает из тени. Краше лежат в гробу.

«И грозился еще закрыть меня в дурку, гнусь!

Ну так дашь или нет?» «Сказала ж: не дам». «Ну хоть

портвешка для рывка, ведь сдохну сейчас, налей».

Теребит за рукав: «Жалеть же велел Господь

всяку тварь на земле? Так вот она я – жалей.

Не жлобись, одолжи мне». Сморщенное лицо,

как на грязном платке затянутый узелок.

«В понедельник верну. – Покоцанное кольцо

мне протягивает. – Не веришь? Возьми в залог».

«Да не в этом же дело, бестолочь!» Достаю

Тридцать сребреников: «Бери и катись к чертям,

потому, что обеим нам не бывать в раю!»

Но Маринка уже одною ногою там,

где начертано: БАР на лучших в селе вратах

и носатый Сурен, три раза налив по сто,

карамельку подкинет: «Закусь даю за так».

И любой тебе – друг. И если не рай, то что?

 

 

4.

 

И седую Машу в грязном платочке в клетку,

и ее срамную дочку-алкоголичку,

и жадюгу Пашу, склочную их соседку,

подбери, Господь, в свою золотую бричку.

 

Видишь, как плетутся, глядя себе под ноги,

за кусты цепляясь и тормозя позорно

на крутых подъемах? Куры так на дороге

загребают пыль, надеясь нашарить зерна.

 

Тут одно словцо – и дурость пойдет на дурость,

и степное эхо бодро подхватит: «Бей их!»

…Отстает одна. Другая, как мышь, надулась.

У нее сушняк. А третья костит обеих:

 

«Не сыскать у вас и корки сухой на полке!

Полведра картошки не накопать за лето!

Вечно двери настежь. Каждый кобель в поселке

знает, чем за водку платит давалка эта!»

 

Посади их, Боже, в бричку свою, в повозку.

Брось попонку в ноги, ибо одеты плохо.

И стерев заката яростную полоску,

засвети над ними звезды чертополоха.

 

Подмигни им вслед пруда маслянистой ряской,

прошурши сухими листьями наперстянки.

Склей дремотой веки и убаюкай тряской,

чтоб друг с другом слиплись, как леденцы в жестянке.

 

И приснятся им за главной Твоей развилкой,

за холмом, горящим, словно живой апокриф:

тете Маше – внук, Маринке – моряк с бутылкой,

а сквалыге Паше – полный солений погреб,

 

да еще пампушки и сковородка с карпом.

…Кто-то всхлипнет жалко, кто-то заплачет тонко.

А куда везут их с этим бесценным скарбом, –

ни одна не спросит, – не отобрали б только.

 

 

***

 

Потому-то петух так бодро орал с утра, 

что в кладовке не шарил вечером, не мешал

самогоночку с пивом в таре из-под ситра, 

на сквалыгу-жену не жалился корешам;

 

не ломился к Наташке с ревом: "Хочу любви!"

Запотевшие двери не выбивал в парной. 

Не валялся в ментовке, липкое на брови

в темноте осторожно щупая пятерней;

 

не тащился под утро через холмы в село

по верблюжьей колючке, по чебрецу — босой, 

размышляя о том, что нынче ему свезло, 

а сегодня — среда, и сейнер придет с хамсой;

 

что женился по дури, вот и вези теперь, 

исправляй свою карму, как наставлял Витек. 

Не вопрос. Но сперва — Натахе наладить дверь, 

потому как — вдова, а ейный кобель утек;

 

что обломок скалы торчит, как подгнивший зуб, –

говорил же Витьку: туда под балдой – ни-ни;

что горластый прохвост пойдет прямиком на суп...

...а чего они все? Ну правда, чего они?