«Береговое»

НАЧАЛО ОСЕНИ

 

Еремеич, как прапорщик на поверке,

топчется у ворот,

сгоряча подрядившись безмужней Верке

вскапывать огород.

 

В ненадеванной, лучшей своей рубашке

(Турция, как-никак!)

он кулечек дешевых конфет «Ромашки»

мнет в трудовых руках.

 

– Чё, жених, тормознул? – Он краснеет густо,

но не отводит глаз

от заразы, что ловко сечет капусту,

горкой сгружает в таз,

 

хорошо посолив, набивает плотно

в банки. Уйдя в пике,

златоглазка на миг прилипает к потной

гладкой ее щеке.

 

...Он копает, рыхлит, конопатит щели.

– Что еще? Говори.

А у Верки горят на красивой шее

темные янтари.

 

Так и тянет… Но зыркнет – училки строже –

руки, мол, придержи.

Ну и ладно. Одно донимает: кто же

ей наточил ножи?

 

Витька, что ли, по прозвищу Хари Кришна,

приторный, как цукат?

Еремеич вздыхает: цикад не слышно.

«Нет, –  говорит, – цикад».

 

И в надежде на борщ, размышляет, грустный:

стопочку или две?

Головой Олоферна кочан капустный

катится по траве.

 

 

ПЕСНЬ  ПЕСНЕЙ

 

«Ты, как море, арбузом пахнешь, – он шепчет ей, –

от макушки до пят, как море, ты солона.

Я на ощупь могу найти меж твоих бровей

золотистую родинку: вот она, вот она».

 

«Не сбежать ли хоть на неделю, – он говорит, –

в заповедную волость, где никакой нас крот

не отроет, – на Корфу, скажем, или на Крит?»

Но ладонью она ему зажимает рот.

 

И тогда они слышат, как, холодком звеня,

дребезжа, как цикады, звезды выходят в чат.

Он бормочет: «Не спи, не спи, обними меня».

И она, обнимая, вздрагивает: «Стучат!»

 

«То орехи сбивает ветер. Ну что ты, что?»

«Нет, фонариком светят. Не открывай. Замри».

Но уже он, впотьмах нашарив свое пальто,

натыкаясь на мебель, быстро идет к двери.

 

Теплый свитер, спеша, натягивает она,

не умея попасть в просторные рукава,

повторяя, как мантру: только бы не жена!

Сердце в горле грохочет поездом «Керчь – Москва»,

 

за собой волоча, сминая слова: «Сосед.

С перепоя решил, что в дом забралось ворье.

Ты не спи… Ты не спи…» Он верхний включает свет.

И застыв на пороге, не узнает ее

 

в этой беженке жалкой лет сорока пяти.

Губы в ниточку сжаты, словно ушла в отказ,

как последний экспресс, что мог бы ее спасти,

но стоянку свою прогавил на этот раз.