Любимый герой

5 

И всё-таки многие уверяют, что Хлудов из пьесы Булгакова «Бег» и Яков Александрович Слащёв – это один и тот же человек. Но Хлудов-то в пьесе кончил свои дни совершенно иначе. Мне кажется, Булгаков просто многое знал о Слащёве, и если бы его не убил Колленберг, то, наверное, он бы кончил, как Хлудов в последней версии пьесы, он застрелился бы... Булгаков давно заявил, что он – мистический писатель. Слащёвым он был настолько очарован, что дал его в пьесе в двух ипостасях. Для цензуры он был подан Хлудовым. Мрачным, страшным, безумным, измученным обвинениями из уст духов, преследующих его упреками и провожающих немым укором... Таким Хлудовым должен был предстать перед судом истории Слащёв. Но Слащёв Хлудовым не был, повторюсь. И потому Булгаков его дополнял, а тайно, для себя, видел его обаятельным и лихим, как Чарнота. Вот так выглядит истина, друзья мои, поверьте, проверьте, я не один месяц изучал этот вопрос.

Так что, как ни крути, Слащев послужил прототипом не для Хлудова, а и для Хлудова, и для Чарноты. Таким, раздвоенным, Слащёв был вместим и для актерского исполнения. Так проще.  А в жизни всё намного сложней.

А сам Слащёв был оболган задолго до написания Булгаковым пьесы «Бег». Вот одна из занимательных деталей. Фурманов в предисловии к книге «Крым в 1920 г.» привел слова Слащёва, отражающие мучительный для генерала перелом: «Много пролито крови… Много тяжких ошибок совершено. Неизмеримо велика моя историческая вина перед рабоче-крестьянской Россией. Это знаю, очень знаю. Понимаю и вижу ясно. Но если в годину тяжких испытаний снова придется рабочему государству вынуть меч, – я клянусь, что пойду в первых рядах и кровью своей докажу, что мои новые мысли и взгляды и вера в победу рабочего класса – не игрушка, а твердое, глубокое убеждение». Хлудов такое написать бы не мог. Его мучила совесть, но лгать он не умел, и не умел приспосабливаться к обстоятельствам. Это вам не Корзухин. Но ведь и реальный Слащёв потому и вернулся, что не желал быть попрошайкой, быть тараканом, сперва изгнанным, вернее, загнанным под самый плинтус, а затем затравленным теми, кто его вынуждал бежать вместо того, чтобы сражаться... Слащёв это Чарнота! А вот Чарнота любил воевать, играть, кутить, рисковать, пить, соревноваться, но проигрывать – "Янычар засбоил!" – он не любил и никогда бы не проиграл, но с ним не считались, его споили, ибо неожиданный проигрыш фаворита, если знать о нём заранее, приносит много денег всяким Артур Артуровичам, всяким Корзухиным... Его выставили тараканом свои же... Как до того выставляли тираном, вешателем, садистом – то зверем лютым, то шакалом...

В текстах мемуаров до возвращения на Родину ничего из того, в чем его обвиняют, цитируя его самого, Слащёв не писал. Напротив, он всячески отрицал свою причастность к расстрелам, «возлагая вину на контрразведку» (будто не было популярной в годы Гражданской войны частушки: «От расстрелов идет дым, то Слащёв спасает Крым»). Свой же переход к большевикам бывший генерал обосновывал исключительно патриотическими мотивами: «В моем сознании иногда мелькали мысли о том, что не большинство ли русского народа на стороне большевиков, ведь невозможно, что они и теперь торжествуют благодаря лишь немцам, китайцам и т. п., и не предали ли мы родину союзникам». Это было. Он видел, что не только генералы, банкиры, политики, интеллигенты и дворяне не особенно хотят драться с ним за последний оплот и надежду Белого движения, но и простой народ не просто не с ними, а активно против них. Это он видел. Понимал. Хлудов за это первых презирал, а последних вешал. Но не Слащёв, не стоит их путать...