«Очередь», памфлет

Элла Леус

Лишь несчастного репортера очередь отвергает. Рвусь внутрь, но меня выдавливают прочь. Прямо под копыта гнедого казенного кентавра, где едва не попадаю под раздосадованную нагайку. Объектив смарта выхватывает из вечности гигантские первичные половые признаки и шелушащееся микозное копыто в ореоле ужаса. Ракурс дорогого стоит. Уворачиваюсь, падаю, отползаю к краю очереди. Меня пинают несколько ног. Не больно пинают, больше для субординации. Кто-то надо мной даже сочувственно вздыхает украдкой. Вдруг всё испаряется – и центурионы, и чей-то тайный сочувственный вздох.

Долго еще очередь равнодушно молчит и не интересуется ничем. Будто безуспешно хочет познать самое себя. Но у нее нет времени. Вечер 30 февраля неумолимо приближается. Очередь становится короче и короче, подтягиваясь к вожделенной красной палатке.

Счастливые обладатели неизвестно чего с пестрыми свертками и пакетами торжествующе исчезают за ней. Впрочем, некоторые с целью банального бахвальства дефилируют от головы к хвосту очереди. Очередь ропщет. Они рискуют навлечь на себя ее гнев. Нельзя же так нагло разрушать интригу и раскрывать волшебные секреты! На хвастунов бросаются соглядатаи и отгоняют на безопасное расстояние. Манишки вытягивают шеи в тщете разгадать тайну неумолимо удаляющихся пакетов и свертков.

Но далеко не каждого вдохновляет чужая удача. Встречаются и такие, кого в процессе больше влечет доминирующий пурпур палатки и нарукавников. Именно это и без толмача читается в вытаращенных глазках какого-то толстенного персонажа. Пузан настолько зациклен на монохромности своих предпочтений, что даже его персональная зеленая жаба, кажется, покраснела. К тому же и авоська с горелыми домашними пирожками ярко-алая. Не говоря уже о носках и лысине. А воображаемая примерка нарукавников вообще вгоняет его в особенный завидущий раж, граничащий с чувственным экстазом. Das ist fantastisch!

Всеобщая вовлеченность в процесс… Вот только эфемерная нездешняя сгорбленная тень мусорщицы снует, не обращая внимания ни на красное, ни на белое, ни на мандариновое. Ей никто не указ. За жалкий муниципальный грош сбывает она свою обездоленность. Ей некогда стоять, некогда и никогда! Она не ведает, каково это: просыпаться с надеждой, пить утренний чай с надеждой, надевать чистую одежду, предназначенную исключительно для очереди. Прилаживать крахмальную манишку с номером. С надеждой. Потом спешить, но не слишком, чтобы не выказать неуважения к ее степенству Очереди. И скрывая изо всех сил учащенное дыхание, спрашивать:

– Кто крайний? За вами буду? Мой номер такой-то. А у вас? Значит, я точно за вами. Никак не впереди вас.

И приподнимать любезно котелок. И улыбаться лучезарно. Потому что весь день впереди. Будут и свежие сплетни, и клоуны, и музыканты, и поэты, и ритуальное мороженое, и сдержанные, но содержательные драки, и безопасность от соглядатаев, и нагайки центурионов, угодившие не по твоим ребрам, а по ребрам стоящего позади или впереди, неосторожно отколовшегося от очереди на шаг или два. И это всё с надеждой. А вдруг посчастливится, как тем, с пакетами и свертками. Раек планиды.

А у мусорщицы нет надежды. Она вольна не надеяться, вольна не стоять. Ее уровень – мусор, производимый очередью в изобилии. Она наклоняется за обертками и огрызками тысячи раз и к вечеру уже не разгибает спину. Так и ходит согбенной каргой. Она подставляет свой мешок пузану, доедающему большой пирожок. Тип смачно отрыгивает и со злостью отталкивает мусорщицу.

А я! А я, красава, успеваю запечатлеть это на смарт. Можно будет снова прокрутить ролик: вот она упала навзничь. Волосы ее рассыпались. Шелковые черные волосы. Глаза сверкнули и погасли. Она тихо выругалась. Я уловил. И испугался, что ее площадную брань услышит очередь. Отвергнет! Но нельзя же отвергнуть и без того отвергнутую. Что это я, в самом деле? У нее шанса нет. А вот я все еще при надежде. Однако я внезапно осознаю, что сильно рискую ее утратить. Потому что смеюсь ругательствам мусорщицы, рассмотрев изнанку согбенной спины. Подаю руку, помогаю подняться, отряхиваю замурзанное платье. И в довершение всего заботливо и безрассудно вынимаю из чудесных волос застрявшие летучие перышки. Она слегка вздрагивает от моих прикосновений, но не шарахается. Напротив, решительно вкладывает свою руку в мою, вставая с асфальта. Совпали пазлы. Маленькая рука. И улыбка оскорбленной травести, отринутой рампой. Нашлась и невесомая ладонь, и чеширская улыбка. Ракурс дорогого стоит. Я ликую и даже решаюсь заговорить.

– Презираешь очередь? – тихонько спрашиваю.

Она упрямо не смотрит в мою сторону:

– Презираю? Вообще-то мне чхать на нее. Мусора и без очереди полно. На мой век точно хватит.

– И никогда тебе не хотелось?..

Страницы