«Олька»

– Ветхое всё, глянь, толку от твоих латок.

Мама тянет за край рубахи, показывает бабушке огромную дыру  и бросает  рубашку в печь, пламя обнимает ткань и пляшет на ней последний танец.

Бабушка, опустив плечи, уходит, причитая и сетуя:

– Новое оно не такое, жёсткое оно для моей кожи, чужое, не родное.

Идёт в дом перепрятывать то, что мама ещё не успела отдать огню.

– Оля, вдень нитку в иголку.

Вдеваю..

Я вдеваю нитку в иголку каждый божий день… и вчера, и сегодня… вдеваю  без просьбы:

– Оля, вдень нитку в иголку.

Моей  бабушки давно нет на земле, она смотрит с большого пушистого облака и улыбается. Ведь я пробую попасть в ушко иголки и не могу, глаза уже не те и нитки не слушаются. Зато слух обостряется, и я знаю, что ветхие вещи умеют говорить, слышу их голоса. Люблю возвращать целостность старым вещам, заполняя новое пространство памятью предков. Вот старая наволочка, мне говорят, что она на ладан дышит, и пора бы её выбросить, а я не могу, она вышита рукой пра-пра, а вот самовар, он достался от пра… вот молоток, старый такой, рукоятка затёрта, металл щербат, но это память о прадедушке…

Можно с нуля, без склада чужих историй? Наверняка можно, но думаю – это иллюзия, связующая  прорвётся в сон, и ты ощутишь нехватку этих тактильных опор, этих земных якорей. Мы приходим в этот мир ниточкой сквозь игольное ушко и  тянем род свой, длим его…  Нам дали нить, и может быть, мы хотели шёлк вместо грубой бечевки, но  рисунок нашей жизни в наших руках.

Морщинкой по стене проходит трещина,

А в давнем детстве оживает женщина,

Чьи руки от работы огрубели,

Но тоньше шелка были в колыбели.

Морщинка, словно ров, слезой наполнится

И песней колыбельною исполнится.

Мне слышатся волшебные слова,

И птицей белой странствует душа

По заводи, по плесу, по реке

Наперекор теченью и судьбе.

Я вижу бабушку в далеком далеке

В её цветасто-выцветшем платке

С огнем в глазах, с улыбкой на губах.

Очнулась.

– Дождь идет?

Нет. Я стою в слезах

На мостовой у дома на углу

И обветшалый край упрямо тру.