«Поздние времена»

8.Зарисовка на выходе  из метро “Петровка”

 

Местечковые жрицы на зычном суржике

соблазняют прохожих горячими пирожками.

Облизываясь, хлещут ржавое пиво грузчики,

закусывая зеленоватой салями.                                 

На просоленном льду поскользнувшаясябабенка

вызывает регот ребенка,

торгующего газетами типа “дайджест”.             

Ничто, казалось бы, не предвещает                  

перехода в следующее столетье, даже                   

перемена климата, обнищанье,                             

войны — образуют статистическую

закономерность.

Последующее — эфемерно.

Икс плюс игрек — не зет, а пройма,                         

в которую от запястья уходит тело.         

Аксиома: пока не пойман —                                           

не постичь своего предела.                    

Поразительное двустишье: взглядом

прикрываешься, как прикладом.

Современность, как торфный уголь,

бросить спичку — пожары блещут.

Человечность идет на убыль,

презентуя рельефы трещин.

Воспаленное мирозданье

поглощает свое названье.

 

 

9.Время

 

Меру                                                                       

времени не объяснить часами.                      

Календари — лукавое оправданье.                      

Время — это почти цунами,                          

возникающее в сознаньи.                                        

Время — это дефис, ресница,                             

Млечный путь, простроченный на ладони,

птица

чья тень тянется к горизонту,

словно клинок к разгадке.

Черные воды Понта

с солнцем играют в прятки.

Время, когда наощупь перебираешь слово,

трепетно произносишь — и упускаешь

снова.

 

10.

Я просыпаюсь в чудо-пустоте,

никто не ждет и никому не должен.             

Мой город-наважденье тонет дольше,                

чем отраженье облака в воде.

 

Я грусть смирю, как ласкою собаку,                

она прижмется мордою к коленям,                

нам будет все так необыкновенно,                        

как будто снег смирительной рубахой

 

покрыл изгибы суматошных улиц.                       

По площадям, проспектам и бульварам

топочет сумрак с ледяным кинжалом,                  

маячат тополя на карауле,

 

скрывая очертания в оврагах.                        

Царят снега, укачивая звуки.                   

Вороны, любознательные слуги,

слетаются в бесшумные ватаги,

 

подстерегая что-то у дороги,                        

пока хозяйка красную луну                    

медлительно впрягает в тишину                    

у неба на невидимом пороге.

 

Ещенемного,и, сорвав покров,              

вскричит луна над снеговой завесой,

из-за реки, из-за холмов, из леса

рванутся в город табуны ветров,

 

пронзая окна, разрывая крыши,                                         

выдавливая, вышибая звук,                             

сливаясь в оголтелый перестук,                              

как будто кто-то может это слышать.

 

Но город не качнется, не ответит,                                                      

он недвижим, он бесконечно глух,                                 

и даже перепуганные дети                                        

не потревожат его мертвый слух.

 

Мой город утопает в безразличье,

хозяйка-ночь, кровавая луна

не потревожат тягостного сна,

лишь воронье предчувствует античность.