Рассказы

В эпистолярном жанре

   Валерий Гинзбург сидел на скамье во дворе её дома. На его коленях лежал раскрытый ноутбук, но приступить к делу он не решался.  Он с интересом глядел по сторонам и размышлял о том, как будет лучше совершить задуманное.

   Мимо него, у самых ног, дискретно двигая головой вперёд-назад, просеменила сизая голубка, следом за ней, такой же мультипликационной походкой, прошагал торопливо толстый и важный, с раздувшимся от возбуждения зобом, голубь.

  «Весна, – подумал Валерий, – время любви.  И для котов, и для голубей, и для безработных мужчин среднего возраста».

   Погода стояла хорошая. Единственное, что создавало дискомфорт, это отсутствие мощи у хилого ветерка, не приносящего ни прохлады, ни достаточного количества воздуха. Было душно. Как обычно перед дождем.

   Подняв голову, он взглянул на небо. Там всё было чисто и ясно – ни намека на дождь.

   «С чего же начать, – вернулся Валерий к своим размышлениям. – Самое трудное – начать. Жаль, что я не силен в этом деле. Другое дело мой дед. Он хоть и был простым рабочим, но в эпистолярном жанре был настоящим профи. Все его фронтовые письма жене были ясными, простыми и с огромной долей юмора. Мне-то лично легче ей позвонить, чем вот так в письме, но номер её телефона мне пока так и не достали.

   Я знаю, где она живет, где работает, знаю даже, как ее зовут... Можно было бы зайти к ней и решить всё вживую, при встрече с глазу на глаз. Но как раз на это я точно не смогу решиться. Уж лучше всё-таки посредством письма».

   Прошло минут двадцать. Он продолжал сидеть и потеть над раскрытым ноутбуком, хотя за прошедшее время так и не придумал, с чего же ему начать.

   Валерий начинал злиться на себя самого.

   «Дурак, – обзывал он себя мысленно. – Тупой дурак, баран, идиот и трусло! Ну ладно, предположим, ты боишься подойти к ней на улице или прийти к ней домой, чтобы исполнить то, что задумал ещё зимой, но ведь написать об этом в письме не так уж и страшно. И совсем не трудно. Что же ты тянешь кота за зайца?!»

   «Запомни, Валерий, – спустя ещё минут двадцать обратился он к себе мысленно с угрозой, – если ты сегодня этого не сделаешь, то ты будешь недостойным носить фамилию своего деда!»

Дед был настоящим мужиком! Всю жизнь работал, как проклятый, пытаясь прокормить огромную семью из шести человек, а когда пришла война – пол-Европы прошёл, прошагал, прополз рядовым пехотинцем. Имел две медали "За отвагу", а такие медали просто так не раздавали. Настоящий мужик и боец был твой дед, и ему ничего не стоило написать письмо. Поэтому баба Наташа всю жизнь любила его больше жизни, хотя старалась своих чувств к нему не выказывать. И всё же всем было понятно, любила она своего Митю всю жизнь, и верность ему хранила...

...Баба Наташа воспитывала четверых детей. Хотя какое там воспитание?! На воспитание не было ни времени, ни сил. Не дать им умереть от голода и холода – такова была программа-минимум. Да хоть обуть, одеть как-нибудь и уследить, чтобы старшенький, четырнадцатилетний Серёжа, вновь на фронт не сбежал. Пришлось ей устроить его на завод – и родине помогаешь, и копейка в дом, плюс паёк, и на виду всегда. А после смены тот уже так уставал, что не то что на фронт – домой едва доходил, бедняга. Он, как и мать, даже при авианалётах не бежал в бомбоубежище – сил не было. Тамару и Лену отводила туда двенадцатилетняя Люба.

  Бабе Наташе было бы полегче, если бы она ответила положительно на непристойное предложение одинокого соседа, полковника медслужбы доктора Шуйко. Он в центральную больницу обещал устроить, а там и кормили два раза в день, и работа полегче, и до больных не все передачи доходили, и родственники больных в заботе о близких на любые траты готовы пойти, лишь бы и уход получше, и режим помягче, и лечение самое-самое. И ничего страшного – война, она всё спишет...

   Баба Наташа легко могла улучшить свою жизнь. Но не захотела! И ругала себя, гордость свою ругала, брезгливость свою корила, но хранила верность Митеньке, от которого раз в два месяца письмо получала.

   Дед Митя был человеком весёлым, беспечным, письма писал короткие, почти всегда шутливые, как будто бы он не воевал, а писал из какого-то санатория, но из такого санатория, который постоянно перемещается на запад, этакий бродячий санаторий.

  "Наташенька, милая моя лапатка, какую же глубокую траншею вырыла ты в моём сердце, окопалась ты в нём глубоко, качественно, по всему периметру. Снишься мне каждую ночь, иногда во сне так шалишь, так со мной играешь, что я потом целый день только о тебе и думаю. Иногда, мышонок мой, в атаку идти не могу, неудобно и перед друзьями, и перед врагами, шинель топорщится.

   Мы тут уже до Германии добрели. Немцы народ гостеприимный, встречают нас салютом, от которого полк наш редеет, но упрямо рвётся весь город посмотреть. А в некоторых городах немец за каждый район торгуется, меньше чем за несколько сотен, а то и тысяч снарядов и столько же сотен тысяч патронов ну никак не впускает, а если впускает, то доходят не все, некоторые остаются и лежа любуются здешней архитектурой.

   Сеня, дружок мой, тоже одессит, я писал тебе о нём, он из листка бумаги мог лисицу сложить, а ещё слона, журавля, тюльпан, пароход, голубя и трактор… Вот из такого трактора, только с пулемётиком на башне, его и остановили у центральной ратуши города (зачёркнуто, цензура). Его, к всеобщему нашему сожалению, немножко таки  убили, хотя мне легче думать, что это ратуша просто такое сильное впечатление на него произвела, поскольку глядел он на неё не мигая до тех пор, пока бой не окончился, и только после этого я к нему подошёл и глаза ему закрыл.

   В остальном же, Наташа, всё у меня хорошо, ты за меня не бойся, ладно? Оказалось, что пули − дуры, а дуры всегда считали меня мужчиной некрасивым и избегали меня. Вот ты у меня самая умная, самая точная, сумела разглядеть во мне бельведерского Аполлона, и попала в меня, и никакими медицинскими инструментами тебя из меня уже не вытянуть.

   Сидишь ты у меня в сердце и всё время, особенно дождливой порой и за пару часов перед дождем, напоминаешь о себе, точь-в-точь как и маленький осколок в правом моём предплечье. Благодаря вам – тебе и осколку – я стал предсказателем:  могу предсказывать – будет нынче дождь или не будет. И хотя других предсказаний делать не могу, в роте меня кличут теперь не иначе как Нострадамусом и Кассандром.

   Сегодня нам устроили банный день, так что если война через месяц кончится, то приеду чистый, пахнущий трофейным мылом. Жди, Наташенька, жди, мышонок мой! Победа уже не за горами. Обнимаю тебя крепко и нежно целую.

  Твой пахнущий жасмином муж Митя".

  Она сердилась на шуточный тон этих писем, ворчала: "Хохмач недоделанный". Бубнила: "О детях ни слова, и шутки какие-то неприличные. На заводе бабы письма своих мужей читают, слёзы у всех на глазах, а мне и зачитать из письма нечего. Ишь ты, балбес какой, шинель у него топорщится. Ну, погоди, приедешь, я тебе устрою шинель шиворот-навыворот!"

  Ворчать ворчала, но все письма берегла, хранила, ждала...

  «...А ты, – продолжал ругать себя Валерий, – так и останешься одиноким. А всё потому, что элементарного письма написать не в состоянии. Что же ты за мужик такой после этого? Дед с бабой Наташей глядят сейчас на тебя – тридцатисемилетнего бобыля и неудачника, и в толк не могут взять – и в кого ты таким уродился. Ведь не старый ещё, не дурак вроде, и чувство юмора имеется, а совершить такой простой шаг не в силах! Ну, допустим, в присутствии женщин тебя охватывает робость и ты двух слов связать толком не можешь, но ведь письмо-то – совсем другое дело! А ну, взял себя быстренько в руки и пиши всё как есть – не позорь фамилию деда!»

  И Валерий, опустив руки на клавиатуру ноутбука, принялся печатать, набирая текст:

  "Здравствуйте, Марина!

   Это письмо я сочиняю, сидя под вашими окнами. Не удивляйтесь, так уж случилось, что вы мне очень нравитесь. Вот уже несколько месяцев я хожу за вами, не решаясь подойти и познакомиться. Не оттого, что я трус, хотя, признаюсь, слегка робею. Но в основном потому что, боюсь, я не смогу произвести на вас должного впечатления. Внешность у меня обыкновенная – не урод, не красавец, – но видеть меня по утрам можно. Я вот каждое утро вижу себя в зеркале, и ничего – сплю по ночам без кошмаров, не кричу во сне и не просыпаюсь в холодном поту. Человек я, смею надеяться, хороший, непьющий, приличный... Вот как раз из-за приличий и в силу правильного воспитания не могу я знакомиться с женщинами на улице. Но ведь именно на улице и встречаются такие красавицы, как вы. Впрочем, такой красивой, как вы, я никогда не встречал. Я шёл за вами до самого дома и удивлялся, что за вами иду только я, а не все мужчины, которые имеют счастливый шанс увидеть вас в городе.

  Марина, как вы понимаете, за это время я узнал о вас многое. Как вас зовут, где вы работаете. Знаю, что живете вы с мамой. Я вот восьмой год живу сам. У меня есть двухкомнатная квартира и старенькая машина марки «Форд». Сейчас я временно нигде не работаю, но только потому, что, увидев вас, я принялся за вами всюду ходить, и с работы меня уволили за систематические прогулы. Умоляю, помогите мне вновь найти работу. А это произойдет лишь только после того, как вы согласитесь познакомиться со мной и пойти хотя бы один разок на свидание. Можете для начала позвонить мне по номеру 8 063  5**  ** 83.

   Мои финансы на исходе, и если вы мне не ответите или не позвоните, то вскоре мне придется продать машину, затем квартиру, потом почку, после чего пойти по миру или выйти просить милостыню на паперти. Но чтобы выйти на паперть, нужно иметь свободное время, а я его не имею, поскольку постоянно хожу за вами, на работу за вами, потом с работы, в магазин, на базар и в поликлинику, куда вы водите маму...

   Одним словом, моя дальнейшая судьба в ваших руках.

С уважением

Валерий Гинзбург, проживающий по адресу: Киев, проспект Победы, 17, кв. 75.  37 лет. Рост 182. Вес 87".

  «Ну вот и славно», – решил Валерий, перечитав набранный текст. Осталось его распечатать, затем бросить в почтовый ящик и ждать звонка...