«Серый и Калерия», рассказ

Детей соседка воспитывала без окриков и шлепков, водила их в театры, во всякие музеи и даже в консерваторию. Одежды её, выходные и домашние, были особенного, хоть и неброского, покроя и всегда очень шли к ней. Её обволакивало невидимое облако неведомых духов. Огромные синие глаза умно и строго смотрели на мир из-под шапки волнистых каштановых волос. Стройность её стана, сохранившаяся и после третьих родов, вызывала кривотолки телесно разбогатевших обитательниц «хрущёвки». Предполагали липоксацию, восточную диету, французские биодобавки. Напрямую спросить решилась только Лидия Римская со второго этажа, прошедшая курс иглоукалывания и похудевшая на три кило. Калерия ответила, что уродилась в мать, такой уж у неё генетический тип обменных процессов, а вообще она делает кое-что из йоги и китайских упражнений для пресса и бёдер, хоть и не каждый день. Женщины ей не поверили: темнит…
Калерия говорила на иностранных языках со своими детьми и гостями, порой играла на фортепиано какую-то сложную, страстную музыку и пела под настроение русские романсы неожиданным в ней низким голосом. Летними вечерами старинные мелодии лились через открытые окна её квартиры и останавливали прохожих, выказывающих одобрение невидимому меццо-сопрано дружными хлопками и просьбами спеть ещё… Словом, во всём её облике Серый чувствовал непонятную угрозу. Соседство этой женщины сулило несчастье – он был в этом убеждён.
Откуда она взялась тут со своим семейством? Прежние соседи, с которыми Серый тоже не шибко ладил, уехали, а на их место вдруг явилось это чудо в перьях с заморским мужем и смуглолицыми, в папашу, отпрысками. Фамилия у неё, правда, была славянская – Балева, имя с отчеством тоже как будто укладывались в норму – Калерия Марьяновна (ну и имечко у её отца – болгарин или серб, чёрт их разберёт!). Мужа-араба звали Набилем, но она почему-то не взяла его фамилию, которую Серый пару раз слышал от почтальона, но не запомнил: язык сломаешь! Носили её фамилию и дети. «Предусмотрительная, – недобро думал Серый. – Маскирует своих выб… (следовало непечатное слово) под русских». Матерные выражения произносил он легко и свободно, потому что привык к ним с малолетства – они как нельзя лучше, кратко и убойно, выражали суть самой заковыристой проблемы.
Когда защитника у соседки не стало, Серый решил, что уж теперь точно раздавит эту «суку» морально и заставит укатить куда подальше. Жить спокойно в непосредственной близости от неё он больше не мог. Пришла пора «военных» действий.
Для начала он решил свинтить колесо с дорогой детской коляски, в которой Калерия возила новорожденную дочь. Днём коляска частенько простаивала под лестницей у входа, прикреплённая цепочкой к перилам. Когда Серый уже заканчивал труды по изъятию колеса, Лидия Римская, внезапно войдя в подъезд, застукала его за этим неблаговидным занятием и, жалея вдову, донесла ей. Калерия позвонила в квартиру соседа. Серый, глянув в глазок, решительно вышел и на вопрос женщины, зачем он снял колесо и не соизволит ли поставить его на место, угрюмо ответил в сторону: «А нечего черножопых рожать, расплодились тут!» Помолчав, Калерия сказала напряжённо: «Другой цвет кожи – не преступление», на что сосед возразил с явным чувством превосходства: «А я черных не люблю, понаехали тут… Катись в Шереметьево со своим выводком, там тебя «Боинг» ждёт!»
О злостной и очевидной порче чужого, притом детского, имущества в тот же день узнал весь подъезд, и Надежда, бранясь, заставила мужа через два дня починить коляску. Серый от обиды напился и при встрече с Калерией обозвал её вполголоса ужасным словом. Оскорбление прозвучало как удар бича. Но она даже не вздрогнула. Поразмыслив, Серый накатал заявление в милицию, чтобы запретили «стучать на пианине» соседкиному пацану, чья долбёжка замучила его, Сергея Сергеевича, слесаря высшего разряда, до полусмерти. Пришёл участковый, попросил заканчивать музыку не позднее девяти тридцати вечера, чтобы уважить ценного работника военного завода. Калерия согласилась, и страж порядка удалился с сознанием исполненного долга. Серый рассчитывал на сопротивление Калерии, на её борьбу за свои права, а она, гадюка, назло ему не стала возражать… «Ну, фря, ты у меня попляшешь!» – бесился слесарь. Но как заставить её «плясать»?
И однажды его осенило: Барон! – единственный «член» её семьи, к которому Серый испытывал что-то наподобие мужского уважения. Барон был здоровенный кот с примесью персидских, должно быть, кровей, судя по длине шерсти и короткому вздёрнутому носу.
Дочь Калерии подобрала его (жена Серого тому свидетель) в кустах цветущей сирени недалеко от подъезда. Ему, истошно мяукавшему, было тогда не более месяца. Безродная тварь, названная Бароном (ну, Калерия! – и тут отличилась, одарив кота несуразной, по мнению Серого, кличкой), вскоре стала баловнем всей семьи.
На сытных харчах котяра отъелся, округлился, его трёхцветная, серо-бело-рыжая длинношерстная шуба отливала шёлком. Уже к году Барон достиг устрашающих размеров и стал грозой местных бродячих и домашних котов. Калерия пристегивала ему ошейник от блох и писала на каждом новом ремешке несмывающееся имя кота и домашний телефон – на всякий случай.
Барон лихо взлетал со ступенек крыльца на маленькую железную крышу, что прикрывала вход в подвал. Крыша проходила как раз под двумя окнами Калериной квартиры. Если хоть в одном из окон была открыта форточка, кот с лёгкостью птицы взмахивал на неё с крыши и спрыгивал затем в родные апартаменты. Если же форточки были закрыты, он орал на крыше басом, требуя, чтобы его впустили, и его послушно впускали в любое время года и суток. Когда поджаривало солнце, он раскидывался на горячем железе, потом уползал досыпать в тень на подоконник, запасаясь силами для ночных бдений.