«Булгаков, оставшийся неизвестным»

Царская власть делила людей лишь по их вере (смена вероисповедания снимала ограничения в правах), а не по крови – в отличие от советской власти,  для которой человек навсегда оставался  евреем, если  у него  хотя бы одна бабушка была еврейкой. Конечно, плохо заставлять человека менять конфессию, чтобы получить привилегии, но это лучше, чем быть расистом. Пожалуйста, перемени веру, говорили  при царизме человеку, и ты будешь равноправным членом общества.  А советская   власть   молча, самой своей   практикой   доводила  до  сведения  тех, кто, с  ее точки  зрения, был евреем:  так как ты не можешь поменять кровь, ты  навсегда останешься  для   нас  неполноценным.

После выхода в  свет моего «Жизнеописания  Михаила Булгакова»  со мной яростно спорили, что Булгаков никак не мог плохо  относиться  к евреям, даже и в гимназии. Но вот открылся его дневник – и все убедились в том, что здесь есть проблема… И это понятно. Булгаков был сыном преподавателя  Духовной академии, круг друзей семьи  состоял  из   православных. Они были отделены от иудеев,  от католиков. Но убежденным антисемитом в точном смысле слова   Булгаков никогда не был.  Существует и доказательство: самое  страшное описание убийства человека  в его творчестве (помимо смерти Иешуа на кресте) – это описание убийства еврея на  мосту в финале «Белой гвардии».  Невозможно   так написать о смерти еврея, будучи  «стопроцентным» антисемитом. Булгаков понимал, что и русские офицеры – будущие  белогвардейцы,  и евреи (как поставщик  армии  Яков Фельдман – описание  его убийства  точно так же не оставляет сомнений  в чувствах  автора) – потенциальные жертвы петлюровцев, они –  на одной стороне.

Он приехал в Москву, как я написала в одной из своих статей, «жить под победителями». Я в этом не сомневалась. Со мной спорили другие биографы, но я в известном смысле даже горжусь, что весьма точно  угадала  его умонастроение, поскольку его дневник начала 20-х годов, открывшийся позднее,  назван был автором «Под пятой», и против этого уже не пойдёшь. Сильнейший фрагмент «Белой гвардии» – где Булгаков пишет: «О, только тот, кто  сам был побеждён, знает, как выглядит это слово!». Там такая мука побеждённого, что её ни с чем не спутаешь, – «Словом, оно  похоже на  смерть». Он  воспринимал  события 17-го года именно как поражение, военное поражение белогвардейцев (то есть своего сословия) от Красной армии.

И для  него  было немаловажно,  что в Москве он увидел евреев не среди  жертв, а среди победителей. Это и  есть фон его  дневника и его московских хроник. Так вот, к продолжению вопроса об «антисемитизме» Булгакова.  Елена Андреевна Земская (уже упомянутая племянница и крестница М.А.)  в своём томе семейных материалов  замечательно  повествует о  времени  юности  Булгакова, публикует письма его брата Константина, пишет о том, как  все члены семьи интересуются  делом Бейлиса, читают «Киевлянина», «Киевское эхо», «Киевскую мысль» –  и в этом не видно никакого безразличия к нашумевшему событию.  Здесь Земская возражает на мои слова о возможной  индифферентности Булгакова  к  делу Бейлиса. Но  между тем абсолютно  нельзя понять, верит Булгаков в вину евреев или не верит. Там это не прояснено.  

Я приводила пример писателя Шульгина, завершу его описанием  волнующего эпизода из  опубликованной позднее интереснейшей книги «Годы», написанной им в России в конце 50-х годов.  Он рассказывает, как однажды на каком-то полустанке в его поезд вошёл седобородый еврей  с пронзительными глазами, посмотрел на Шульгина и сказал:  «Так вот вы какой!» Потом продолжил, что самый главный раввин на земле объявил всем евреям, что в такой-то день и час   они должны молиться за Шульгина. «Я хочу, чтобы вы это знали», –  сказал он и удалился. Это произвело на писателя сильнейшее впечатление, мороз прошёл по спине. И он не раз об этом с благодарностью вспоминал в тяжёлые   минуты жизни: раз все евреи мира молились за него, значит, не всё в его судьбе так уж плохо.  Вот и такие бывают антисемиты…

    По «Бегу»   мы  в  какой-то степени можем   себе представить, как Булгаков относился к Врангелю, к его побегу с остатками войска. Но его отношение   к  Деникину, который был за единую и неделимую Россию и этим отпугнул от себя многих на Украине, к  другим руководителям Добровольческого движения – нам  уже почти  неизвестно. А  ведь Булгаков был погружён во всё это, внимательно следил за военными действиями Белой армии и не мог простить её командирам поражения в гражданской войне.

 Кое-что мы, конечно, знаем. Знаем, как он относился к идее независимости Украины: он всегда считал её частью России и ничего с собой поделать не мог; в первой  его статье (ноябрь 1919  года) – жесткие слова   о  «самостийных  изменниках»… Но мы  до конца не знаем,  что он испытывал к последнему монарху и  к его отречению.

Что он  делал  в Киеве при большевиках – с  февраля по август 1919  года? С кем  из   литераторов, будущих советских писателей, которые в тот  год  наводнили Киев,  был знаком?  

Правда ли,  что  во Владикавказе Б. Этингоф   спас  его от расстрела? (См. об  этом  в «Жизнеописании…»  – по  полученным нами косвенным   данным).