«Твори, выдумывай, пробуй», повесть

Тем временем экзекуция кнутами кончилась, и Пандин даже позволил развязать страдальцу руки-ноги. Гриф их уж не чувствовал. Его сняли с «козы» и поставили на пол, куда он мешком и рухнул – но, изображая из себя кучу тряпья, он якобы случайно пал так, чтобы видеть каменную открытую печь, и тайно приоткрыл веки. Его лицо было покрыто коростой запекшейся крови, и разглядеть под нею осторожное движение век никто не смог… Точно! – за пляской огня просматривались очертания небольшого, но выхода, вроде бы даже неплотно закрытого дверцей. «А если я ошибся, и дверцы нет, то я упаду прямо в огонь, обожгусь весь и умру!» – прошептали Грифу остатки самолюбия и человеческого достоинства. «Это будет не больнее, чем терпеть изуверства маньяков! Зато я освобожусь от шантажа». И Гриф, валяясь ветошью, попытался сгруппировать некоторые мышцы – те, что сохранили хоть какую-то жизненную силу. Кажется, получалось, что свидетельствовало о примате духа над материей…
 – Что бы нам следующим номером предпринять, так сказать? – размышлял тем временем во всеуслышание Пандин. – Он какой-то весь уже квелый… прямо и не знаю, как интереснее-то…
 – Кожу содрать! – громыхнул коннетабль с циничным прозвищем Степашка. 
 – Может быть, ты и прав… – раздумчиво протянул Пандин…
…Лохматой молнией Гриф вознесся от пола – прямиком к огню – и вонзился головой в пламя, и увидел, что дверца ему не померещилась. Палачи и их начальники, видно, были настолько потрясены метаморфозой полутрупа, что не успели ему воспрепятствовать. «Держи, б…!» – лишь вскрикнул Пандин, да отозвался ему коннетабль скорбным басом: «Упустили, уроды! Дисквалифицирую!» – обращаясь, видимо, к палачам, ибо те моментально заныли дуэтом: «А мы-то чо?» Гриф ударил в дверцу всем телом, она подалась, и он лицом вперед обрушился в пустоту – но неглубокую, так как тут же его многострадальная физиономия встретила твердое препятствие. Препятствие было обширным. Но энергичная ипостась Грифа воспротивилась первому желанию – упасть ничком и отходить от мучений: у него за спиной оставалась дверца, в которую могли бы легко проникнуть и недруги. Гриф встал – кое-как, хватаясь за стены, в полной тьме, выпрямился коряво, точно саксуал, и дотянулся до дверцы – и толкнул ее от себя. Райской музыкой прозвучал для него щелчок сработавшего замка – видимо, внутреннего, врезного. 
Это было если не спасение, то передышка. Сюда преследователи проникнут не сразу…
Увы и ах, человек предполагает, а садисты располагают. Не прошло и пяти минут – впрочем, изувеченный Гриф не поручился бы за точность своего биологического хронометра, как неизвестно откуда в убежище писателя стал проникать рассеянный свет. Он с каждой минутой усиливался. Источника его Грифу увидеть не удалось. Казалось, засветились сами стены. Но теперь уже Гриф мог полюбоваться каморкой, в которой спрятался. 
Абсолютно пустая, абсолютно квадратная комната имела одну только странность – железный пол. И одну только неприятность – отсутствие на дверце каких-либо замков, ручек, щеколд и тому подобных элементарных вещей, необходимых тем, кто желает выйти из помещения. К радости отсрочки лютой смерти и гордости своей лихостью примешалась горечь осознания: он сам не выйдет отсюда.
Показалось ли писателю, или железный пол, на котором он скорчился, начал греться?.. Гриф попытался уверить себя, что нагрел железный лист своим телом. Не получилось: лист подогрелся и под ним, и вокруг, и теплел быстрее, чем отдавал свою последнюю энергию чахлый организм беллетриста. Источник тепла явно находился где-то внизу.
Из всех ужасов сегодняшнего безумного вечера этот ужас был самым свирепым: Гриф попал в духовой шкаф!.. 
Через невидимые колосники до него донесся отчетливый хохот палачей: «Еще один в ловушку попался, вот теперь мы его, голубчика, горяченьким сожрем, так сказать!..», «Да ладно, что там жрать, он тощий! Вот позавчерашний был – это да, центнер диетического, легко усвояемого мяса!..», «Не скажи, может, у него косточки сладкие!» 
Вульгарные переговоры подтвердили судорожную догадку Грифа. Это был – как в прежде любимом анекдоте Грифа – про ковбоя и его внутренний голос – действительно конец. Из духового шкафа нет выхода. Жар становится нестерпимым. Каменную стену Грифу и в хорошем-то состоянии не разрушить. Тем более – жалкому, избитому, истекающему кровью. Он думал перехитрить извергов, но они оказались подлее и хитрее – и не одного, оказывается, наивняка заманили в духовку иллюзией спасения. На деле все, кто решается на бросок в очаг, попадают в исключительную власть этих. Как бы их назвать… Как ни назови, все мало. Нет во всех языках Вавилонской башни слов, чтобы оправдать то, что они делают с людьми… Но какая им разница, что о них думает Гриф? Гриф уже совсем скоро перестанет думать… считанные минуты остались… он уже скачет по листу, не имея секунды покоя… он теряет воздух… его жарят… он не может кричать, ибо крик расходует силы, и чем он поможет… 
И когда наступило небытие, Гриф не мог бы доподлинно сказать, была ли то смерть или обморок от страха и боли.