«ООО, или клуб любителей жизни и искусства», роман

Писать Роберт начал поздно. Сначала рассказы, затем повести. Писал, бросал. Страдал из-за сравнения, сравнивал себя с великими и плакал от собственного несовершенства и несоответствия образцам. Это хорошее качество — адекватное понимание и ощущение себя в человеческой среде. Написанного стеснялся, никому не показывал, а потом поезд ушел… Вернее, не ушел, а пришел новый — постперестроечный — с кучей свободных мест, но садиться в него было дорого и опасно, к тому же некомфортно: попутчиков нужно было выбирать, иногда покупать. Отпал элемент случайности и божественности. Понятие комфорта ведь тоже для всех разное. И все-таки выбор был, и он его сделал. Работал самоотверженно.  

В начале нулевых коммерческая журналистика доводила до изнеможения и не приносила радости. Скачивание из Интернета посредственных статей, затем их переработка, угнетали. Поначалу он пробовал разбавлять их чем-то более серьезным и, на его взгляд, интересным. Но именно эти куски главный каким-то своим серым чутьем умудрялся отслеживать и вычеркивать. Он находил их невзрывными. Конечно, сейчас модно было взрывать сознание, встряхивать мозг, перекручивать извилины, чтоб не видеть главного — нависания оползня искусственной жизни над мирными земными поселениями, которые, к сожалению, никуда не эвакуируешь.

Сползание этого огромного аморфного теста, сдобренного разрыхлителями и ароматизаторами, на беззащитных людей, у которых потеряна вера в человека, в его возможность удерживать уровень совести, добра и любви на должной высоте, началось незаметно, но остановить его до сих пор не представляется возможным. Оно стремительно поглощает не только неживые объекты на своем пути, но и чистые пространства души.

И Роберт оказался не на стороне спасателей. Он сдался. А получите то, что хотите, а ешьте эту синтетическую дребедень, уничтожайте себя своими же стволовыми клетками. Сам себе режиссер. Сам себе джек-потрошитель, изымающий живое сердце и заменяющий его на искусственное. А что, можно и так: накладываешь на реальность копирки, и вперед. И ничего, что грубые линии. Где тонко, там рвется, говорят. А эту — искусственную ткань — не порвешь. Она, как пластик, тысячелетия пролежит на свалке и останется не тронутой временем. Пути развития общества неисповедимы. Трудись, Роберт! Лелей надежду на Бога, на его прощение и любовь.

Спасало то, что он умел иногда находить отдушину среди этой невыносимой духоты. Но случалось это не так часто, как хотелось. 

Вечером, когда не слишком перегружал себя на службе, ловко перераспределяя работу между сотрудниками, брал ночной тайм-аут от жены и писал для себя. Писал то, что хотел, насколько хватало сил. Но удовлетворения не получал, а сил становилось все меньше и меньше, а легкие дни постепенно исчезли. Он уже забывал, о чем писал и чего хотел. И его неоконченные творения, как брошенные дети-сироты или злые карлики, подвергшиеся мутации, сидели по разным папкам на разных дисках и ждали своего часа. Он думал, что они  вырастут сами, без подкормки. Короче, ожидал освобождения от оков службы и чистого вдохновения. Но оно так и не пришло. Дразнило, ходило где-то рядом, цеплялось иногда, оставляя нитки на рукаве, но душу не трусило.

Смирился, привык, ожесточился. И тогда главный поверил ему, передав в его ведение отбор и утверждение текстов. И теперь-то он изощрялся, как мог, — начальник отдела: черкал жестко, без жалости, все тонкое и живое, оставляя гламурный глянец замасленных рук. Подтексты вытаскивал на поверхность и препарировал их, как молодой биолог лягушек, отделяя безыскусный остов от живого текста.                 

Мстил, вероятно, судьбе, хотя и не умышленно. И унижал автора приличным гонораром при этом. В общем, платил за изнасилование. 

«Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие!» Авторы могли бы возмутиться. Но они эти деньги брали, их дети хотели есть. Были и такие, которые не поддавались. Одни объявляли голодовку, другие шли к мусорным бакам, третьи  выбрасывались из окон. Но в большинстве своем они были обычными людьми и отдавались Роберту в руки, позволяя мять свою божественную глину и вдувать в нее  чужую сущность. А Роберт был умен, он глубоко чувствовал этот мир. Он понимал, что вмешивается в программу, и что не это поручено ему свыше, что здесь он доброволец. А за добровольчество придется отвечать перед Богом.

Ох, как часто на него нападал страх. Каким-то образом проникал в голову, затем резко обрывался и горячим комком, стукнув в солнечное сплетение, падал в низ живота, обжигал этот центр, а затем растекался по ногам. Горячее резко остывало, леденели пальцы ног, и еще около двух часов он не мог согреть их. Иногда даже снились кошмары.