«Глаза любви наведены на резкость…»

Быть бы живу да в щелку залечь.

Это месть. А не надо порфиру

Грубо стаскивать с мраморных плеч,

С департаментов и присутствий,

С желто-белых, застывших во сне

Площадей, по которым несутся

И безумный фельдъегерь, и снег.

На Москве-то все гладкие лица,

Без гульбы да потравы – ни дня.

И шипит отставная столица,

Как змея под копытом коня.

Б Ы Т И Е

                             1

Плод наливной, тонкокожий, словно прозрачный сосуд

С медленным пламенем – кто же может унять этот зуд

В пальцах, протянутых к ветке, жадную сухость во рту!

С маленькой черною меткой вьется листок на ветру.

Господи, разве ты дал нам силы противиться злой

Жажде и сполохам дальним, пляшущим под кожурой?

Ты же нас хрупкими создал, как подорожник и рдест,

Если выковывать гвозди – то не из этих сердец.

Заповедь, Господи, трудно в жаркой держать голове.

Зверь с чешуей изумрудной мирно свернулся в траве,

Тих, переливчат и складчат, влажной спиною скользя.

Ты не сказал нам, что значит, Господи, слово нельзя:

Ты ничего не сказал нам про Саламин и Фарсал,

Про бородинские залпы, про Айзенкур не сказал,

Косово поле, Цусиму, морок Мазурских болот,

Про сталинградскую зиму, мартовский ладожский лед,

И про варшавское гетто, Аушвиц, Аустерлиц,

Про предвоенное лето, про выражение лиц

Ветром

              летящих с гравюры Дюрера всадников,

                                                                                      ни

Этих, кричавших: «Мой фюрер!», тех, повторявших: «Распни!»

Если бы знали мы только про Хиросиму, иприт… –

Плод Твой на ветке – что толку! – солнцем закатным горит.

                         2