Иные Ангелы

Иные ангелы: взлёт

 

         Потом, когда мы перезнакомились, поужинали, растащили БК и шмотки по блиндажам, старожилы спросили меня: ну, чего такой скучный сидишь? И я ответил, с соответствующего рода улыбкой и юмором в голосе, но  чистейшую правду: мы девять месяцев ждали этого, мы получили, что хотели, и довольны по уши. Нам больше ничего не нужно, только в сон клонит. Иными словами: мечта превратилась во что-то, но мечтой уже быть перестала.

         Формально мы даже больше получили. Мы не просто на  первой линии, мы "на нуле". То есть непосредственно на линии соприкосновения с противником.

         Но сегодня уже не первый день. Спать не хочется, и в спальник я лезу только чтобы  отогреться перед сменой. И в ступню тут же впиваются когти. Ну конечно... В армии больше нет сапог, поэтому "КОТ В САПОГАХ"  – уже не актуально. Имеет место кот в спальном мешке. Потихоньку, чтобы не разбудить Вампира и Космоса, застёгиваю трескучую молнию, подтаскиваю мелкую пятнистую тварь к животу, чтобы поскорей угрелась и уснула, и принимаю единственную безопасную позу: на правом боку, ладонь на лоб в жесте невыносимого стыда. Нужно надёжно защищать глаза, потому что расшалившиеся котята в буквальном смысле ходят по головам.

         Итак, что мы имеем на данный момент? Позицию дашки²⁶, разумеется, пасут снайперы. Бьют из чего-то серьёзного, из лесополосы, с дистанции тысяча восемьсот – две тысячи метров. Оттуда же, скорее всего, бьют  по блиндажу Чеха. Киса выковыривал из бруствера полудюймовые пули – да, всё правильно, но даже для полудюйма тысяча восемьсот – далековато. Козломордые боятся. Если их засекут и дашка огрызнётся – мало не покажется. Далее. Позавчера от средины яра с речушкой работала винтовка семь шестьдесят два. Только одну ночь, больше туда никто не пришёл, хотя мы виду не подали, что засекли позицию. До неё от нашего поста и блиндажа Чеха семьсот сорок метров. Я бы на их месте тоже попробовал оттуда, но – днём. Ночью прицельная дальность винтовок такого калибра не больше четырехсот метров с любым, самым распрекрасным ночным прицелом. Тоже боятся: там, внизу, говорят, мины в несколько слоёв, и они, и мы их ставили, и они, и мы сменялись уже несколько раз и напрочь забыли, где они стоят. Далее. Прошлой ночью, часов в одиннадцать, снайпер впервые работал из СВД со звукоотражателем от угла акациевой рощицы, это около пятисот метров. Сегодня, как раз в мою смену, в без четверти четыре, оттуда же работало что-то крупнокалиберное: может, дашка, но скорее всего что-нибудь типа НЦВТ²⁷. Видимо, они подогнали машину по дороге за рощей, выключили мотор и скатились до позиции по склону. И планы, видимо, имели большие, да ливень помешал. Как только хлынуло, они обнаружили себя и быстро убрались. Шесть вспышек и ни одной трассы. Ночью это безнадёжно, если нет корректировщика вблизи цели. Они просто не успели развернуться, как планировали. Гадом буду: сегодня они появятся там снова. Верней всего, именно в мою смену: с десяти до полуночи, сумерки, золотое время рейдов разведки и подхода-отхода снайперов. Нужно будет вытащить ПКМ²⁸ на бруствер и прикинуть, пока не стемнело, прицел по погоде. Мой пост дальше других от рощи, зато с него лучше видно, что делается по правой её стороне...

         Это самый тихий пост, люди здесь подобрались сплошь здравомыслящие. Даже на девятое мая, когда козломордые устроили нам праздничную провокацию и ВОП²⁹ нарушил режим тишины из всех наличных видов оружия, с нашего поста не то что ни одной очереди – ни одной осветительной ракеты не взлетело. Возможно, сепары полагают, что ночью здесь вообще никого нет. Во всяком случае, обстреливают чаще всего дашку и пост левее нас. За неделю пролетевшие над нами пули можно сосчитать по пальцам. Возможно, некоторые  предназначались лично мне: в первое время, не разобравшись в обстановке, я имел много шансов обнаружить себя для козломордых как приоритетную цель. Случайность или нет, но вот сменил мазепинку на бандану – и снайперы третьи сутки наглухо игнорируют  пост.

         Нет, не страшно. Честно. Совсем. Инструктора над нами хорошо поработали. Обстрелы – да, каждую ночь. Но работают по нам в основном крупнокалиберные пулемёты издалека, автоматы вспугнутых вражеских разведгрупп вблизи да вдатые, обкуренные и обколотые русские казачки – тем, что руки держат, с дистанции, до которой ноги донесут. Пока мы, направленные в усиление ква-квадцатому мехбату, здесь, самое серьёзное со стороны козломордых – две мины, одна из которых не долетела, а вторая ещё и не взорвалась. Снайперы – да. В основном по ночам, но когда слепоглухонемые предупреждают, что намерены выйти в серую зону (ага, щазз! Дальше Дристенбурга, что в шести километрах за нами, они заходить не решаются, даже на нуле не бывают никогда), снайперы активничают и днём. Но – боятся. Мин боятся, Кисиных АГСов³⁰ боятся, и в особенности боятся дашки. Ночью – с  шестисот-семисот, днём – с километра из семь шестьдесят два и тысячи семисот – тысячи восьмисот из полудюйма. Это слишком далеко. Мы ходим в рост.

         Закрываю глаза и извлекаю из памяти пейзажи, открывающиеся с поста: дневной, ночной, опять дневной... Их нужно совместить, они чертовски отличаются друг от друга. Днём чётко видны контуры, цвета, направления, но не видны дистанции, их скрадывает дурацкий холмистый рельеф (и хорошо бы только приближал, как в больших горах, а то ведь совершенный хаос в ощущении расстояний. Или я такой уж никудышный стрелок?), ночью тепловизор говорит правду, но правда эта размытая, изотропная и чёрно-белая. Потому я давеча и не ввалил гостям полновесную пулемётную ленту, где каждый четвёртый БЗ³¹: боялся задеть соседний пост. Ну, с этим справимся: два гвоздя в бруствер, в створе с соседями, и всё, что слева – цаца, всё, что справа – кака. Дальше: дальность, температура воздуха, высота по склону и, соответственно, угол места цели³²...

         Ночной пейзаж вспоминается с трудом, хотя дежурю в основном по ночам. Дневной – стоит перед глазами, хоть пиши картину маслом. Хемингуэю с его "одна девятая сказана, восемь девятых подразумевается" этого было бы достаточно для антуража, если бы он вдруг вздумал написать постапокалипсис. Линия соприкосновения, серая зона – четырёхкилометровая полоса обездвиженной намертво земли, где вольны только разведка, птицы да их тени. Вдоль неё, примерно посередине, – мёртвая линия высоковольтки. Целы лишь несколько опор. Остальные не подрывали даже, как положено по правилам минно-подрывного дела, – просто сбивали. Где-то самую верхушку, где-то пополам или в нижней трети. А может, не сбивали, может, задевали случайно. Мне, не знающему ещё артналётов, даже представить трудно, какая чудовищная для этого нужна была плотность огня. А в остальном – ничего необычного. Разбитый бэтер в овраге похож на кучу картонных коробок, потемневших и покоробившихся под дождями. Ангар и бытовки справа – что ж, в Запорожье тоже хватает разрушек и недостроев, выглядящих так, будто по ним целенаправленно долбали из тяжёлых миномётов. Угол поля, покрытый чёрной щетиной какой-то высокой травы, заглушившей всё под собой и засохшей следом, даже в бинокль выглядит как плохо засеянный клин пашни (а без бинокля – трава эта чертовски напоминает нынешнюю Рашку!). И только на линии горизонта, которая здесь в четырёх-пяти километрах, – бугры вражеских позиций. Ясно виден часовой, порой заметна даже степень его алкоголического восторга, реже – бинокль в руках. Никаких поз, никаких жестов, мы просто смотрим враг на врага, пока что всё ясно. Стрелковое оружие и АГСы так далеко не достанут, на огонь их дашки ответит наша и наоборот. Они не хотят до времени показывать танки, характерный высокий голос которых изредка доносит ветер, бэхи, неудачно пущенные заряды которых давеча самоподорвались у нас на виду, не хотят раскрывать позицию уже засветившихся миномётов и всего прочего, каковое так упорно не хотят замечать сытенькие пугливые дяди и тёти из комиссий ОБСЕ. Мы не хотим до времени показывать, что ничего серьёзнее дашки у нас нет.

         Как-то вдруг сквозь слабеющие в тепле спальника попытки "предусмотреть всё, если вдруг что-то" всплывает левая мысль: понятно, почему ветераны моего детства в большинстве своём ничего о войне не рассказывали. Не только потому, что бой – неуловимое мгновение в сравнении с месяцами бездомья, бытовухи без быта и межлички, никчемной от нечего делать и скучной от некуда деться. Просто здесь всё, что видишь, слышишь, чувствуешь... Нет, не так: просто ВСЁ, всё меняется в корне, но не находит иных, чем привычные, слов для описания – именно в силу того, что – ВСЁ. Иная система измерения полностью заменяет прежнюю и требует иной системы единиц, которой у тебя просто нет. А попробуешь воспользоваться прежней – да, получится складно, но совсем не о том.

         Ну вот представьте такую картинку: издалека, на бога, отвлекая наше внимание, лупит сепарская дашка, и тяжёлые пули, по четыре-пять кряду, безнадёжно отражаются от луганского плитняка и взвизгивают высоко над позицией. Следом, точно через равные промежутки времени, вступает ПКМ из-за речушки, и сквозь его грохот идёт хлопок с призвоном – снайперская винтовка, ради которой весь этот балаган и затеян. Следом – пять сухих хлопков, потом пять взрывов в тишине: Киса пытается накрыть подобравшихся козломордых из АГСа. И снова, и снова... А в ногах у меня – довольное урчание в четыре голоса: кошка кормит свой выводок. Душевно, правда? Заметьте, я не вижу – только слышу. Здесь пока нет условий для моей специальности работать по ночам. Обстрел несерьёзный, опасности атаки нет, я только вернулся с дежурства и задрёмываю в блиндаже. А хорошо всё слышу потому, что над блиндажом нет наката. Брёвен соответствующих не подвезли-с. Ни лятому батальону, который здесь окапывался, ни нынешним нашим радушным хозяевам, РОПу³³ батальона прославленного, с именем, но, простите, всё равно ква-квадцатого. До сих пор везут-с. Блиндаж накрыт полудесятком прочных досок, несколькими дверями и воротинами, сверху  чёрная полиэтиленовая плёнка. Добро это не то что мины – осколков зенитного снаряда не удержит. Впечатляет? Нас – нет. Честно. Просто я пришёл на войну литератором, я помню, чем можно задеть читателя, только и всего.

         Прийти с готовыми рефлексами и опытом, либо писать потом, по старой, заведомо ненадёжной памяти, заполняя провалы в ней красивыми вымыслами и убеждая себя, что так оно и было. Других вариантов нет. Не верьте: на войне не становятся писателями.

         Всё-таки мы сильно изменились, очень сильно. Не так давно я бы сказал – недопустимо. Дело даже не в том, что нет и не может быть гарантии качества подготовки, когда за неимением времени (а паче – за бестолковым его расходом) нас не подводили к необходимому результату постепенно, ясно, вдумчиво, а просто ломали об колено. Не в том, что мы честно переступали через себя, чтобы выдать этот результат. Дело в том, что мы далеко не всегда понимали, почему нужен именно он, и лишь в порядке исключения – как мы его всё-таки добились. Любой процесс, над которым потерян контроль, автоматически становится необратимым. Единственный раз с тех пор, как шагнул за ворота Шевченковского РВК, мне было действительно страшно, невыносимо, до одури – когда понял, что мы, неумелые, не видевшие ещё передовой, с шатким статусом и неясными перспективами, никогда уже не станем прежними. Может,  только это вскоре и останется неизменным: укрывшись в зелёнке, упрямо, последовательно излагать красивыми словами историю реальных оборотней...

         Впечатляет? Меня – нет. Просто я помню ещё, каким тогда был. Нам хорошо здесь, правда. Разведке всегда и везде хорошо.

         Пиликает таймер мобильника: пора. Бужу Космоса, одеваюсь потеплее, подумав, меняю телогрейку на бронежилет (в кои-то веки, но сегодня, если всё пойдёт как надо, он мне может понадобиться. Вообще-то разведка в брониках не ходит). И выхожу первым, потеряв терпение, в мутную тьму, которой полагалось бы быть сумерками, если бы не плотные низкие тучи, сеющие водяную пыль. До поста полсотни метров налипших на подошвы глиняных копыт, мокрого чавканья и матюгов вполголоса. Хорошо – руки свободны: Сапёр, как всегда, оставит мне свой автомат.

         Сменили ребят. Перекурили. Обменялись информацией. "Пост сдал – пост принял". Космос, как всегда, изрекает десяток сентенций, я, как всегда, соглашаюсь, поскольку они банальны, и мы превращаемся на два часа в любопытных людей: с двадцати двух до нуля – очень интересное время.

         "...(пост у нас за спиной) вызывает (дежурного)". "На связи". "Разрешите пристрелку". "Какая, на хрен, пристрелка в темноте?!". "Ночной прицел". "Одиночными". "Одиночными – из пулемёта? Это, блин, как?" "У вас пулемётчик или хрен собачий? Пусть работает одиночными!" "Плюс".

         "...(наш пост) вызывает (дежурного)". "На связи". "На полпервого – сигнальные ракеты. Дистанция чутьсот". "Минус, ещё раз – дистанция?" "Чутьсот, бля!" "Стоп, это где?" "Под носом, в районе кладки". "АГС ваш туда пристрелян?" "(голодным голосом, с придыханием) Да. Накрыть?" "Минус. Наблюдайте".

         "Не открывать огня" – такого приказа у нас нет. Есть "Простреливать зону", или "Стрелять по видимости", или "Отвечать на огонь", или, хуже всего, "При непосредственной угрозе жизни". Да, это не сказки: бывает и так, что с передовой изымают БК и оставляют ваших защитников перед реальной перспективой смерти или плена целыми взводами. О причинах спросите Киев (мы бы спросили лучше, если бы могли оставить позиции). Но с этим батальоном такие фокусы не прокатывают. Пока мы приданы им в усиление, это и нас касается. Их комбат сказал прямым текстом: не стреляйте сдуру, не делайте лишнего шума, просто подпустите поближе и бейте наверняка. Обеспечьте тела, тогда никаких проблем и неясностей не возникнет: победителей не судят. Местных там просто нет, каждый, кто без предупреждения появится в серой зоне, – враг.

         Собственно, это была единственная отрада в том, что он нам говорил. Указал новую позицию, лично для нас, совершенно гиблое место; сулил грязь по колено в траншеях, поганые укрытия, постоянные артналёты; рассказывал о противостоящих нам российских морпехах, каковые страха не имеют, атакуют неудержимо и каковых можно остановить только уничтожив всех до единого. И так далее в том же духе. Я даже не сразу уловил в его голосе заученные нотки. Извечный приём комбатов: обрисовать всё самыми чёрными красками, чтобы  реальность показалась солдату раем земным.

         Кстати, российские морпехи действительно имеют место быть, Чех со своими людьми уже разведывал их. Только они не атакуют пока, и даже не  стреляют по нам. Изредка, если вечерний обстрел не провоцирует нас на ответку, морпехи бьют по сепарам и казачкам, бьют очень точно, лучше нас, и трассерами не пользуются. Сепары и казачки догадываются об этом, а может, знают наверняка. Поэтому между секторами поборников русского мира и российских профи движения не бывает: союзничка просто разорвут в клочья.

         Что же касается "нашей позиции", то она оказалась старой немецкой позицией без малейших  признаков обновления. На ВОПе просто пожали плечами и сказали, что там нужно было ставить ВОП изначально, что теперь, раз этого не сделали, нам там делать не хрен, и расселили нас по своим блиндажам.

         Высшему командованию, во всяком случае, начиная от комбрига, на нас начхать. Но как-то так уж нас хранит судьба: в боевую работу мы втягиваемся плавно и постепенно, без излишних стрессов и роковых неясностей.

         Уловив шорох травы, мы с Космосом приподнимаемся и одновременно опускаем руки на тепловизор. Только это, оказывается, не впереди шорох – за спинами. Чех зашёл на огонёк.

– Командир, как сегодня работаем: на взгляд, на выстрел или только в упор? – в упор спрашиваю.

         Чех морщится, будто этот вопрос жутко ему надоел, будто спрашивает каждый встречный-поперечный. Это, разумеется, не так. Каждый встречный-поперечный  помалкивает, чтобы иметь возможность от души отработать, а потом, если что, сокрушённо заявить: так я ж не знал, что сегодня нельзя.

– Только в упор. Кстати, какой сегодня день?

– Суббота.

– А, ну ладно. Завтра ещё будем скучать. Послезавтра сделаем выход с вашими. Ты пойдёшь, Шайтан, Сапёр и Юрист. Ховрах и Кол будут прикрывать. Посмотрите подходы, мины, посмотрим вчерашние следы... Хоть метров на шестьсот отойдём, недалеко. Ели уж дальше не пускают...

         Ага, горечь в голосе...  И тебе, значит, волчара, надоело унизительное приказное безделье. Да ещё, должно быть, похлеще нашего: имея за плечами Дебальцево, "Стамбул"³⁴ и тэ пэ... За ту разведку расположения морпехов он честно отчитался как за боевой выход (идущий группе в зачёт и в чести, и в выслуге, и в жаловании), а ему в ответ – разнос: почему делаешь свою работу без приказа...

– Доволен?

– А то!

– Н-ну...

         Что я здесь делаю? Встречаю свою вторую юность, оказавшуюся гораздо ярче первой.

         Почему мне хорошо здесь? А с какой радости я буду ломать над этим голову, если мне и без того хорошо? Послезавтра – первый разведвыход, хоть и на шестьсот метров, но в серую зону, Чех сам нас поведёт – чего ещё желать?

         А козломордые так и не пришли. Ветер затих совсем, и их движок слышно было бы отлично, а на горбу крупнокалиберный пулемёт со станком не очень-то потаскаешь. Тем более, что от свирепого ква-квадцатого батальона, несмотря на прекращение огня, всего можно ожидать.

 

Иные ангелы: в разреженном воздухе седьмого неба

 

         Скажем так: особенного волнения не чувствовалось. Но, во-первых, это не гарантия, что его не было, а во-вторых, я привык во второй линии набегать километров по двадцать за день, и на ВОПе, окружённом с трёх сторон серой зоной и требующем, соответственно, не крепких ног, а усидчивой задницы, засыпалось мне с трудом. Так что на всякий случай я закинул пару капсул корвалмента часа за четыре до дежурства, отстоявши с полуночи до двух – ещё две, и едва не проспал возможность позавтракать перед выходом.

         Восемь утра, солнечно, тепло, почти безветрие. Нас шестеро: Чех, глаза батальона Джексон и четверо прикомандированных разведчиков (точнее, трое плюс Тюлень).

         Перекурили, без особой охоты попили воды, подогнали снаряжение. Никакого инструктажа: Чех просто рассказал в общих чертах, где будем идти, где нас будут хорошо прикрывать свои и где могут сдуру обстрелять соседи. Всё остальное – по ходу дела. Передового дозора, естественно, нет: нас слишком мало, путь знает Чех и он же будет экскурсоводом. В общем, намечается турпоход времён Лермонтова.

         Первый пункт – немецкая позиция. Чеху она нравится, он клянёт за глупость инженерных, не разместивших там ВОП изначально. Не вполне понятно, это как: перекрыть дорогу  через речушку и сектор градусов сорок пять и оставить без присмотра почти девяносто градусов заросшего мощной зелёнкой русла? Ладно, Чех знает, что делает. Да и откровенно говоря, мой пост, развёрнутый как раз на немецкую позицию, действительно не фен шуй: при желании к нему можно незаметно подойти очень близко. Вот если бы он был здесь...

         Так же в открытую возвращаемся назад, а потом ныряем под зелёнку и полукругом спускаемся к речке. Здесь она совсем узенькая, перехваченная пояском каменной кладки. Сто процентов: здесь должны быть мины, и не одна. Чех подтверждает: были. На днях снял последнюю. А зачем? А чтобы самим не подорваться, когда поднимется трава. Хорошенькое дело, панове, отсюда же чутьсот метров до моего поста!.. Ладно, Чех знает, что делает...

         Не встречал ещё более обманчивого существа. Голос – от сварливого до капризно-жалобного, в словах – абсолютная логика и стальная воля. В каждой фразе – двойное-тройное дно, и какое бы дно ты ни выбрал, всё складывается  в цельные последовательности, выбирай любую. Естественные, говорящие движения век, а под ними – всегда неизменные глаза, тёмные, внимательные и бесстрастные, как линза ночного прицела. РОПовец по должности и разведчик по призванию. А если забыть, где мы находимся, и не присматриваться особо – типичный хороший фермер, постоянно чем-то озабоченный, ворчливый, но довольный судьбой и себе на уме. Надёжная, не вызывающая беспокойства и тем более сочувствия человеческая особь. Нужен изрядный педстаж или внимание хорошего разведчика, чтобы заметить, насколько это тяжёлый случай на самом деле: Чех устал от войны, но без войны ему будет ещё хуже.

         Перекурив и пообщавшись у кладки, надёжно закрытой со всех сторон от чужих глаз, споласкиваем лица, бегло просматриваем зелёнку вверх по течению и выходим на тропу вдоль речушки. Наверх, но так, чтобы нас не было видно. Здесь это довольно просто, рельеф образован почти исключительно выпуклыми поверхностями, и то, что с возвышенности бывает видно издалека, вблизи не увидишь, пока не подойдёшь метров на двадцать. Ребята довольны:  подошедший к нам справа на двадцать метров пожалеть об этом не успеет, а слева непролазные заросли. Зато я недоволен: если мне предстоит работать из серой зоны (дай-то бог!), подобрать себе место будет очень хлопотно, а заранее, глядя с ВОПа, так и вовсе невозможно, пожалуй. Ладно. Освоюсь. Для этого нас Чех и вывел: погулять и освоиться...

         Стоп! Ни хрена себе погулять: растяжка! Я иду третьим, я вижу на стальке³⁵ капельки росы – почему Чех и Джексон не видят? Автоматически тревожно чирикаю, потом издаю сакраментальное киношное "пст!" – никакой реакции. Я уже готов рявкнуть во всю глотку, когда Чех наклоняется и поднимает стальку. И они с Джексоном начинают вполголоса, но со вкусом, вспоминать здешние свои приключения годичной давности. Это не сталька, оказывается, медный сплав. И это не растяжка, это провод от ПТУРа, который они же во время оно и запустили.

         Нет, не страшно. Спокойно. Несколько непривычна и неприятна расслабленность, которую пара старожилов задаёт нам, но – ладно. Чех знает, что делает, иначе он не шёл бы первым. Командиру группы, вообще говоря, идти первым не положено...

         Отношение к минам и прочей инженерке здесь дискретное и полярное: либо абсолютный плюс, либо абсолютный минус. Причём то, что их потом нужно будет кому-то снимать, – довод не перво- и даже не третьестепенный. Я – за, я помню, как нас выручали сигналки и колючка, когда ожила зелёнка и мы перестали видеть за собой, со стороны самых логичных подходов к батальону, вообще что-либо. Старожилы по большей части против, они помнят изрядное количество позывных, которые спросонья или спьяну подорвались на собственных минах, изрезались до потери боеспособности собственной колючкой или были с перепугу накрыты дружественным огнём. Единодушную ненависть вызывают только бабочки, они же лепестки, маленькие зелёные пластиковые мины, которые трудно заметить даже глядя в упор. Они запрещены добрым десятком международных законов, но Рашка невозбранно поставляет их сюда, и они дают изрядный процент подрывов.

         А ещё какая-то тварь, видимо, из местных, ставит растяжки в ближайшем селе. С откровенным расчётом на женщин и детей: у пляжиков на ставках, на огородах, у летучего рыночка и тому подобных мест. Когда Адыга доберётся до него, дальнейшее лучше будет не видеть никому. Боюсь, что и я, если повезёт изъять это чудо русского мира из общества, узнаю о себе много нового. Хотя, по правде сказать, ненависть эта чисто рефлекторная. Остаточная. Те, кто встречается с людьми Донбасса лицом к лицу, с разной скоростью, но неизбежно склоняются к формулировке светлой памяти фон Даха³⁶: население оккупированных территорий делится на три категории. Первая – сопротивление. Они морально готовы принять смерть как от рук врага, так и от собственной авиации, артиллерии, ДРГ и т. п. Вторая – коллаборационисты. Они должны быть уничтожены. Третья – равнодушные. Они заслуживают адекватного равнодушия к своей судьбе. Никто не имеет права преследовать их, если они выживут; никто не может быть преследуем, если они не выживут. Это если в точных формулировках. А по-простому вспоминается больше вполне мирный Евгений Шварц: "Человеческие души, любезный, очень живучи. Разрубишь тело пополам – человек околеет. А душу разорвёшь – станет послушней, и только. Нет, нет, таких душ нигде не подберёшь. Только в моём городе. Безрукие души, безногие души, глухонемые души, цепные души, легавые души, окаянные души". В городах ещё более-менее, а в сёлах и посёлках преобладает (независимо от декларируемой позиции по поводу права Лугандонии на существование) тупое скотское равнодушие ко всему, включая собственные и детей судьбы. Я сознательно лгу, отвечая на их "когда всё это кончится?", что-де кончится тогда, когда властная сволочь украсит собой киевские фонарные столбы (здесь, кстати, это вполне нейтральный ответ, удовлетворяющий обе стороны). Я не знаю, когда. Они, безгласые, видели, как всё начиналось; они, безликие, увидят, как всё закончится. Увижу ли я – гарантии нет.

         Пока же я хорошо вижу наш путь, и потихоньку всё становится на свои места. Я понимаю, наконец, спокойствие Чеха относительно позиции, откровенное недоверие к сообщениям о близком подходе ДРГ и отношение к отсутствию артобстрелов как к должному. Хотел бы я увидеть эту речушку в прежние времена! Берега – в основном крутые обрывы высотой с  семиэтажный дом; места, где можно перейти хотя бы на нашу сторону, не говоря уже – к нашим позициям, можно счесть по пальцам одной руки; найти их, даже днём, можно разве что с проводником, исключительно хорошо знающим эту землю, не успевшим забыть её с тех пор, как она стала серой зоной. Не пройдёт здесь бронетехника, и пехота не пройдёт, а ДРГ, если и попытается, наделает столько шуму, что мёртвый проснётся.

         Ловлю себя на том, что тоже расслабляюсь, любуясь зелёнкой. Это с ВОПа она выглядит обыкновенно: издалека видны только вершины. Вблизи же – громадные, в три обхвата, деревья на дне каньона, разорвавшие корнями плитняк, окружённые могучим кустарником, опутанные диким виноградом, хмелем и вьющимися травами... Это лишнее – расслабляться. Надо работать, за этим мы и рвались сюда: работать. Спокойно, расчётливо, без надрыва, но непрерывно. Красота природы видна и разведке, и гораздо острей, чем мирным гражданам где-нибудь на мирной Хортице. Просто это немного другая красота. Не та, которая в контрастах, мимолётности, хрупкости, полутонах, – красота ясных правил, точных законов и чётких взаимосвязей всего и вся, красота глубины и влажности звериного следа, красота точного угла наклона травы под ветром. Отвлёкся – и красота ускользнула, незаметным стало то, что из этой красоты выпадает, и это может стоить жизни – в лучшем случае тебе, в худшем – тем, для кого ты ищешь пути и цели.

         Попадается и такое безобразие, которое не заметить невозможно. Замечаем, фотографируемся даже. Я не брал с собой ни фотоаппарата, ни даже телефона. Штатный БК, побольше гранат, артиллерийский компас, американский жгут-турникет, израильский эластичный бинт – всё. А опытные, оказывается, не расстаются с мобильниками. Сплошь и рядом только съёмка может доказать твою правоту штабным; сплошь и рядом, при наших слабеньких рациях, капризной связи, богатом рельефе и свирепости побратимов, только банальный телефонный звонок может отвести дружественный огонь (до чего же всё-таки дурацкий термин!) от разведгруппы.

         Вот обломки эрэса. Град. Воронка совсем неглубокая, слоистый плитняк работает, как эластичная многослойная броня. Фотографируемся. Вот воронка, в которую влетело два эрэса, их и наш. Диковинка. Фотографируемся. Вот грамотно подорванный мост через речушку. Фотографируемся. Общаемся в голос. Обмениваемся фотографиями. И я замечаю, наконец, что зашли мы дальше, чем планировали, километра на полтора. За мостом – ковырнадцать грамотно установленных жаб³⁷ и позиции хрютой роты, не предупреждённой о нашем выходе... Ладно. Чех знает, что делает. Первое, что внушают разведке: вы созданы для работы в условиях критического недостатка информации; как выполнять задание, в каком объёме выполнять его и выполнять ли вообще – решаете только вы и только на месте. Можно и лишку прихватить, почему нет...

         Сходим с тропы, залезаем на горбик, закамуфлированный дикими вишнями, Джексон берётся за бинокль, старики закуривают. Я тоже, для порядка. Не хочется. Всё, как и предупреждал Глеб: там не будет ни желания закурить, ни позывов к естественным надобностям, ни жажды, ни голода, ни боли. Надо бы полегче одеваться в следующий раз, но это рассудочное: жары тоже нет. Рай, короче, рай, в котором стреляют. Прикидывая, не будет ли бликовать Джексонов бинокль, бросаю взгляд на солнце. Неплохо: порядка трёх с половиной часов, значит, мы работаем уже. Время летит совсем не по-райски.

         Не рай это. Серая зона. Не расслабляться.

         Джексон засекает движение под стоящими рядком опорами ЛЭП. Чех подтверждает: да, там у сепаров точка. Значит, говорит, идём до вон того трансформатора на краю дачного посёлка и поворачиваем назад.

         Перекурили. Двинулись. Подбираем по паре штук красивых осколков – для волонтёров. Не то чтобы дорога была сплошь усыпана ими, но – много, очень много. Куда-то же всё это падало, где-то рвалось – где? Не вижу. Земля затянула раны начисто.

         Главное отличие живой материи от неживой – способность к самовосстановлению. В той или иной мере. Значит, земля – самая живая из нас. Мы вряд ли восстановились бы, если бы оказались здесь тогда, когда эти красивые осколки летели.

         Доходим до трансформатора – и идём фотографироваться в воронку на полпути к дачным домикам. Громадная воронка, тут никакой плитняк не работает: не эрэс – артснаряд, калибром за двести. Резвящийся с серьёзным видом, осмелевший и откровенно любующийся собой Тюлень на автомате, не понимая ничего, повторяет распоряжение Чеха: Сапёру – здесь, контроль в сторону посёлка, Шайтану – вернуться к трансформатору, контроль назад. И следом за стариками переваливает через дорогу. Идут смотреть разбитый грузовик с зениткой у старого сепарского поста. Я плетусь следом и тоже ни черта не понимаю. И когда непонимание доходит до пика, в голове что-то тихо переключается. Чех знает, что делает – я тоже знаю, что делаю. Я не пойду за ними. Я упаду на колено в пятнистой тени придорожного кустарника и возьму... Что? Держать сектор в двести градусов не в силах человеческих. Одичалый внутренний голос требует: возьми посёлок! Нет, не возьму. Туда уже смотрит Сапёр, если что – он будет стрелять издалека, и я услышу, куда пойдут пули. И когда козломордые развернутся на него, выйду на дорогу и ударю во фланг, а там и Джексон с Чехом подтянутся. Нет, не возьму посёлок. Зелёнку, в направлении сепарской точки. Если оттуда ударит что-нибудь вроде ПКМа, троице экскурсантов придётся плохо, идиоты, боже, какие идиоты, ну какого чёрта их попёрло на этот металлолом, а ещё старики, а ещё разведка, да на трезвую голову...

         Страха нет. Раздражение. Задавить. Работаю.

         Чех вдруг вырастает рядом и тихо просит посмотреть окна. Нормальные  окна. Ближние – заклеены бумагой так, что если нас и видят оттуда, то целиться не могут. Справа – красивый застеклённый мезонин, но он далековато для автомата, а снайпер через стекло стрелять не станет, разобьёт сперва, и не беззвучно, разумеется. Вон тот чердак мне не нравится, но там шторка, её мотает ветром, и если она выйдет из ритма, тогда уж будем смотреть, что с ним делать.

         Возвращаемся. Толпой. Ладно. Видимо, старики что-то знают, раз так уверены в безнаказанности. Ну и хрен с ними. Я работал правильно. И точка.

         Чех просит помалкивать о том, где мы лазили: всё-таки разрешения не было. Прогулялись, дальше шестисот не уходили, всё.

         К ВОПу поворачиваем не там, где выходили, – ближе, пройдя по залысинам акациевой рощицы на виду у своих. Погрозив кулаками ётому посту, наводящему на нас пулемёт, спускаемся к естественной каменной ванне в русле речушки (непременно будем купаться здесь летом!) и – опа!.. Вот это уже настоящая растяжка, без дураков. Старая. Четверо только что прошли совсем рядом, Чех со своими сколько раз ходил здесь – и на тебе. А не хрен расслабляться! Сапёр осторожно прослеживает стальку, мы ждём. Потом надоедает, и я ложусь в траву у воды, раскинув руки и положив оружие на грудь. Хорошо. Прохладно. Спокойно. Пять часов гуляли, я соскучился по пешим прогулкам. Сапёр знает, что делает, на то он Сапёр.

         Мы  дома. Жрать охота, в клозет охота, переодеться невыносимо охота, в душ не мешало бы. А жажды по-прежнему нет. Всё правильно, Глеб предупреждал. Нужно заставить себя, и лучше не просто воду, а ложечку соли на литр. Интересно, кто стоял сегодня мою смену на посту? Никто не скажет, и должок не примет: разведвыход, даже такой простенький, – это святое, расслабляйтесь, мужики.

         Расслабились. Помалкиваем. И вдруг оказывается, что все уже знают... Чех поехал в штаб и выложил им всё, с фотографиями в подтверждение.

         Ни хрена он ни в чём не был уверен. Бригадная разведка делала круглые глаза и уверяла, что в посёлке полно народу в камуфляже и с оружием. Мы побывали там и убедились, что это чепуха. Вот и вся правда до копейки. Нас использовали втёмную.

         Гад? По мирным меркам – несомненный. По здешним – всё правильно. Заметили бы что-то не то – не сунулись бы, мы не враги себе; попали бы – дрались бы за свои шкуры, куда б мы делись. Но всё же было бы хуже, если бы знали, что Чех сомневается. Хуже – дрогнувшей рукой, долей секунды, истраченной на невольную мысль: "Вот оно, пришло, а я же чувствовал..." Чех натянул нос бригадной разведке, и это хорошо для него, для РОПа, для батальона: авторитет, вес, временное неофициальное право требовать, а не просить. Мы тоже получили шерсти клок, да ещё какой: на первом же выходе не прогулка – полноценная разведоперация, официально именуемая доразведкой населённого пункта. Слушайте, да мы же крутые, ё-моё!...

         Почему мне хорошо здесь? Всё просто: завтра троих из нас должны сменить, и я предупредил Чеха, что, вероятней всего, меня Скала захочет выдернуть отсюда в первую очередь. Чех в ответ помотал головой и сказал: «Не отдам. Тебя и Шайтана не отдам. Если что – буду сопротивляться вплоть до штаба бригады...» Чертовски хорошо. Особенно в устах Чеха.

         Что я здесь делаю? Я работаю. И буду работать ещё долго, и это тоже чертовски хорошо.

         После обеда российские морпехи били по ЛНРовским городам. Реактивной артой, среди бела дня, почти не скрываясь. Впервые мы видели это собственными глазами. Потом многим из нас пришли эсэмэски с неопределённого номера: «Каратели, вы убиваете нас и наших детей за то, что...» И обрыв сообщения. Мне не пришла. Значит, не вычислили, даже за кончик нити, ведущей ко мне, не ухватились. И это тоже хорошо, при моей-то специальности.

         А их снайперы – пусть себе жгут порох. Подобравшиеся близко не пережили бы эти пять часов. Они далеко. Мы ходим в рост.