«Из логова змиева», повесть

Меняется время, меняются вкусы, а у меня одним из самых любимых романов по-прежнему остается "Путешествие дилетантов" Окуджавы. Я и сейчас, разговаривая с тобой, пытаюсь путешествовать по своей жизни и невольно вспоминаю героев романа. Всадникам нашего мутного времени не понять, как из-за любви можно пожертвовать любыми благами. А мне это более чем понятно, хотя сама-то я ничем не жертвовала, по большому счету. Просто никому не были нужны мои жертвоприношения. Это я так сама себе отвечаю на вопрос, почему не переехала в Питер, не изменила радикально свою жизнь. Почему, почему... В Питере меня, между прочим, никто не собирался встречать хлебом-солью. А я не до такой степени мазохистка, чтобы выбирать себе ПМЖ по соседству хоть и с близким, но не мне принадлежащим мужчиной. Кроме того, одной внебиблейской заповеди я следовала всегда: мальчики женятся на девочках и никогда девочки не должны женить на себе мальчиков. Кстати, с законным мужем, чтоб тебе было понятно, мы давно уже заключили негласный уговор, не унижающий ни одну из сторон: коль мы не можем помочь друг другу стать счастливее, то хотя бы стараемся не мешать забираться в свои личные дебри и не лезем в душу, если о том не просят. Мы несколько раз пытались разводиться, и из-за Леши в том числе. Но есть какие-то вещи, которые решаются не нами. Еще много лет назад я заметила на обеих своих руках по две линии жизни. Вот так я и живу в двух непересекающихся пространствах, разрубив душу пополам. И пусть кто-то бросит в меня камень, если осмелится...

Когда рванул Чернобыль, началось страшное время в моей жизни. Сначала умерла бабушка, а я в это время находилась в Москве и даже не смогла приехать на похороны. Отец кричал по телефону:

 – Не вздумай приезжать! Ты себе не представляешь, что сейчас творится в Киеве. Ты отсюда просто не выберешься!

И я послушалась. Конечно, зря. Если бы я завалила сессию в Литинституте, мир бы не перевернулся. Что такое сессия по сравнению с жизнью и смертью? Я выехала в Москву, когда еще не было паники. И как и большинство, думала, что ничего страшного не произошло. Ну че-то там в каком-то Чернобыле рвануло – подумаешь! И тут началось... Стасю сначала отправили в Крым, потом привезли ко мне в Москву. Все лето мы слонялись по каким-то квартирам, подмосковным пансионатам. Потом у мужа кончился отпуск, и он уехал в Киев. Мы со Стасей жили в коммуналке у случайного знакомого на улице Горького. И в одно ужасное августовское утро раздался звонок:

 – Саша, приезжай, с папой очень плохо.

 – Что случилось?!

 – Папа умер...

Еще в мае отец выступил на партсобрании в своем институте. Он был страшно возмущен тем, что трусливое руководство не сообщило  гражданам о высоких дозах радиации в Киеве, и на первомайскую демонстрацию киевляне пошли с детьми. После этого выступления отца стали травить. Известного ученого, лауреата Государственных премий оскорбляли и унижали партийные и гэбэшные шавки. А время, напоминаю, было еще доперестроечное (фильм "Покаяние" вышел на экраны через год после описываемых событий). Горбачев только в середине мая, после всех праздников с детьми на руках, выступил с официальным сообщением о случившейся катастрофе. После этого его, во всяком случае, в Украине, просто возненавидели. Я вообще убеждена, что перестройка случилась только благодаря Чернобылю. Стремительно теряющий уважение масс Горбачев должен был сделать что-то такое, что переплюнуло бы его чернобыльский позор. И он стал срочно откручивать идеологические гайки. Дальше ты знаещь сама, куда повлек нас рок событий. Снежная лавина накрыла всех, в том числе и  Горбачева. А не будь лавины, жили бы мы сейчас, может, и в отреформированном очеловеченном государстве...

Тогда, в мае, отцу инкриминировали еще и то, что его дочь и зять – диссиденты. И добавляли: "Вашу дочь исключали из комсомола по политической статье, а теперь она и ее муж ездят в Дубну на встречи с друзьями Сахарова". Мы действительно выступали в Дубне с концертами и, наверное, в зале были какие-то знакомые Сахарова. Но нам они, к сожалению, не представились. А отец не смог выдержать унижений, которым его подвергали несколько месяцев, и в конце августа ушел из жизни. В ту квартиру на Никольско-Ботанической, где это случилось, мы переехали, когда мне было тринадцать лет. Дом Академии наук – «сталинка» с пышным фасадом – внушал почтение своей внешней помпезностью. Раньше мы десять лет обитали в «хрущевке» на Чоколовском (там действительно можно было чокнуться) массиве. Но молодому доктору наук полагалась уже другая жилплощадь. И ему вручили ордер на четырехкомнатную квартиру, где до этого жил известный академик. Незадолго до нашего поселения в той же квартире застрелился 28-летний сын академика. Не нужно было нам туда переезжать...

Вылететь из Москвы в Киев 28 августа чернобыльского года оказалось совершенно невозможно. Я завезла Стасю в детский сад, где у меня была знакомая медсестра, и упросила почти чужого человека взять к себе моего ребенка на несколько дней. И помчалась в аэропорт. Конечно, никакая сила не могла меня тогда остановить, и я первым же самолетом вылетела в Киев. Стасю мы забрали из Москвы через неделю. Отец очень не хотел, чтобы мы возвращались в нашу чернобыльскую зону. Его последние слова накануне смерти были: "Я нашел Саше квартиру в Москве". Я так никогда и не увидела этой квартиры...

В сентябре, заехав сначала в Литинститут, я отправилась в Саратов на Всесоюзный фестиваль авторской песни. У меня уже было написано несколько трагических вещей о Чернобыле. Но на этом фестивальном мероприятии они оказались не ко двору. Форум проходил под эгидой комсомола, которому было дано указание поощрять разоблачительные песни, но в меру. Говорить правду о Чернобыле тогда категорически запрещалось. В качестве конкурсантки я прошла с нормальным успехом творческие мастерские, и мне официально предложили готовиться к финальному концерту. Но в списках выступающих я себя не обнаружила. Кто меня оттуда вычеркнул, можно было только догадываться. Потрясло меня даже не это. Ни один из наших менестрелей, прекрасно меня знающих, не вмешался в ситуацию. Они меня, правда, пытались "утешить":

 – Ну че ты так психуешь? Подумаешь, не выступишь в каком-то Саратове. Ты же сама прекрасно знаешь себе цену, и мы знаем, – бодро произносили они и все как один бежали на сцену.

Но при чем здесь мой Антигерой, спросишь ты. А вот при чем. Он был на этом фестивале в качестве почетного гостя ровно один день. Я даже успела с ним увидеться в гримерной. Он ничего не знал о моей тогдашней жизни и знать, в общем-то, не жаждал. Встретившись за кулисами с моим мужем, Леша был не слишком рад  появлению взбалмошной подружки в гримерке. У него были свои неприятности. Булат Окуджава что-то резкое сказал в его адрес. Организаторы восприняли это как команду «фас!». Леша на открытии сыграл три композиции и на следующий день улетел. С тех пор слово "бард" он на дух не переносит. А я тогда мысленно попрощалась с ним навсегда. Стоит ли говорить, что прощание опять оказалось преждевременным...

Ты устал от всего: от назойливых баб,

От гастрольных поездок и шумных застолий,

Повелитель судьбы и профессии раб,

Утоляющий жажду одним алкоголем.

Сквозь актерский полет, тренированный взгляд

И пустой эпатаж проступает порода.

Постаревший Орфей, ты не смотришь назад,

Где бегут Эвридики сквозь толпы народа.

Ты выходишь на сцену, уверенный, злой.

Всё почти как всегда, только публика-дура

Чует гибельный ветер, и как ты ни пой,

Ей не слиться уже со своим трубадуром.

Ты ведь знаешь, расплата приходит, увы,

К той душе, что живет, словно волк-одиночка.

Да, расплата – в утраченном вкусе халвы,

В потускневшей любви, в ненаписанных строчках.

Ты сидишь в кабаках малахольной страны,

Говоришь. что Париж – отравительный город,

Что Нью-Йорки и Хайфы тебе не нужны,

А в глазах твоих – жгучий пронзительный холод.

Где твой дом? Где тот угол, в котором тепло?

Где плечо, на которое можешь склониться?

Я смотрю на тебя – так, что горло свело,

Много лет. И никак не могу отстраниться...