«Из логова змиева», повесть

Как ты думаешь, эти сказки Шахерезады стоит воспроизвести на бумаге, вернее, на мониторе компьютера? Конечно, на тысячу и одну ночь твоего пера не хватит, но 13 эпизодов из путешествий дилетантки ты осилишь. Ты действительно считаешь мою исповедь признанием в любви? Боюсь, коллега, что главного героя этой повести буйных лет такая форма признания не обрадует. И хотя он думает, что я для него абсолютно предсказуема в своей непредсказуемости, кое-какие вещи ему предвидеть не под силу. Ну откуда ему знать, на что способна взбалмошная неуравновешенная особа с неслабым темпераментом, каковой он меня считает? Тем более, если упомянутая особа не представляет себе ни дня без строчки, в широком понимании этого словосочетания. Когда у нее (у меня) случаются дни, а иногда и месяцы без этой самой строчки, она (я) пожирает себя, ненавидимую, а заодно и всех окружающих. Поэтому безжалостно ломает собственноручно возведенные табу. Одно из табу – никогда больше ему не звонить. Он-то уверен, что никуда она не денется. И она хочет доказать ему и всему свету, что еще как денется. Но в какой-то момент не то чтобы не выдерживает, а просто сама себе разрешает нарушить табу. Потому что время еще не пришло бросить последний камень...

 Все эти гребаные разбрасываемые камни возвращались ко мне всю жизнь, как бумеранги. Бедная-бедная моя голова, похожая на решето!

Знаешь, я очень люблю осень, особенно раннюю. Той осенью он пригласил меня в Питере на свой концерт. А я взяла с собой питерскую подружку. Именно к ней за три года до этого я ввалилась под утро, размахивая янтарными цветами и похожего цвета сосудом с коньяком.

 – Наташка, я выпрыгнула на полной скорости из машины! Ты представляешь, я же безумно боюсь прыжков в высоту, с высоты, в длину, глубину и так далее. Я в детстве никогда не умела подставлять руки, и когда падала, всегда разбивала себе лицо. Однажды лет в семь я надела лыжи впервые в жизни и тут же поехала с горки у нас на Чоколовке. Впереди мирно стояло дерево. Одна лыжа обогнула его слева, другая – справа. А моя физиономия въехала прямо в середину мощного дубового ствола. Дерево даже не пошелохнулось, а меня чьи-то руки унесли в подъезд. Родители, возвращаясь с работы домой, увидели склонившихся над почти бездыханным телом соседей, причитавших: "Девочка разбилась, девочка разбилась!" После такого неудачного знакомства с зимними видами спорта отец выбросил мои лыжи вместе с палками. И только в восемнадцать лет я повторила свой детский подвиг и опять поехала на лыжах. Но уже с горы повыше, в Карпатах, по серпантину. Лыжи чудом остановились у самой пропасти. Все окружающие были в шоке. Представление устраивалось для одного лыжника, чтоб поразить его воображение. Потом я не чаяла, как избавиться от этого лыжника вместе с его пораженным воображением. А сейчас я выпрыгнула из машины, потому что мой Степной Волкофф сказал такое!!!

И я сначала расхохоталась, потом разрыдалась, потом опять перешла на истерический смех, перемешанный с горючими слезами. Наташа не раз вспоминала то мое появление в ее доме. Говорила, что я была похожа на ведьму, вернувшуюся с шабаша. Может быть... Наташа – драматическая артистка, она знает, как должна выглядеть пошабашившая ведьма.

Так вот, через пару лет осенним днем мы с Наташей пришли на репетицию к Палычу. Ей было, конечно, интересно посмотреть вблизи на моего искусителя, спасителя и погубителя в одном лице. Леша сошел к нам с небес, то есть со сцены, и, обращаясь к обеим, пошутил:

 – Вы – актриса? А вы – поэтесса?  Рад вас видеть в своем концертном зале!

Репетиция была долгой, и мы периодически выходили в бар. Потом возвращались в первый ряд, и я, дурея от волнения и ожидания, без конца заплетала на голове абрикосовые косы, принимающие форму наглых рыжих вопросительных знаков. Между вторым и третьим звонком Гоша-администратор отвел меня в сторону и доложил:

 – Волкофф просил передать, чтобы ты после концерта никуда не исчезала. Только постарайся Мартыновой на глаза не попадаться.

 – Ты видишь, я очки надела, косы заплела, она меня не узнает.

 – Она тебя и в противогазе узнает...

Наташа была от концерта в восторге. Я испытывала похожее состояние еще и от предвкушения встречи с тем, кто играл сейчас на сцене. В антракте Наташа сказала:

 – Вырази Палычу мою благодарность. Я уже пять лет его не слушала и не ожидала, что это будет так потрясающе хорошо!

 – Благодарность обязательно выражу. Знаешь, а мне еще хорошо и оттого, что, кажется, не придется возвращаться в гостиницу, которую я ненавижу!

 – Почему ненавидишь? Вы же там столько раз встречались...

 – У меня она почему-то ассоциируется не со встречами, а с часами ожиданий, когда я по проволоке ходила, махала белою ногой. Это был не просто ужас, а ужас-ужас!

 – Как страшно жить! – ответила Наташа голосом Ренаты Литвиновой...

(Вскоре после этого разговора во время пожара выгорел весь третий этаж гостиницы "Октябрьская".)

Иногда Леша поражал меня своей способностью угадывать мысли. Хочется верить, что это случалось не потому, что мои мысли были так просты, а потому, что мы чудом настраивались на одну волну. Послеконцертной ночью он пригласил меня к себе домой.

 – Ну что, Александрина, правда, здесь лучше, чем в гостинице, которую ты так ненавидишь? – через пару часов спросил он, прикуривая лежа две сигареты.

 – Леш, я же никогда не говорила тебе, что ненавижу гостиницу.

 – А зачем говорить? Я все о тебе знаю.

Не думаю, что он знал все. Вряд ли ему была ведома моя неутолимая тоска по нему и в те годы, когда он оказывался далеко, и в те минуты, когда мы, не обремененные одеждами, лежали обнявшись, и он прикуривал для меня сигарету. Я не переношу канцелярское слово "удовлетворение". Потому что оно похоже на слово "смерть". "На Васильевский остров я приду умирать"... А мне все еще хотелось жить, и я никак не могла утолить жажду на том самом Васильевском острове, даже когда мы до дна выпивали на брудершафт свои упоительные чаши любовного зелья. Сосуд никогда не должен оставаться пустым...

Любовь – это постоянное желание касаться, находиться ближе, чем рядом, переливать душу в тело и тело в душу, опять и опять, всегда, как в последний раз. А потом уходить, уезжать, уплывать, улетать туда, где Его нет...

 

Ты прав: я ни в чем не желаю отказа.

Ты прав: у меня нет и не было прав.

Закончена книга, заточены фразы.

Вся жизнь на костре из тринадцати глав.

 

Ты прав: не продлить на обочине завтрак.

Просрочен приезд, неизбежен отъезд.

И если ты вслух произносишь: «До завтра», –  

То впору на завтрашнем дне ставить крест.

 

Веселая ложь и убойная честность.

Коньяк остро пахнет, как горький миндаль.

Васильевский остров – роскошная местность:

Дойдешь до Невы – утопиться не жаль.

 

Я снова твержу: никогда не приеду!

Ты слышал уже эту песню не раз.

Я пью свой горчайший миндаль за победу,

И слезы, вскипев, не срываются с глаз.

 

Ты обнял меня, и твой волк на предплечье

Мне в шею уткнулся и тихо завыл.

Рванулось в нем что-то почти человечье...

Мой мальчик, мой волчик! Где был ты, чем жил?

 

И я потянулась к тебе, как вначале,

Губами лицо твое перекрестив.

И бедные медные трубы кричали,

Рождая запретный любовный мотив.