«Переведи меня... Майданная конфабуляция», повесть из цикла «Високосные хроники»

***

– А евреи продолжают отсюда уезжать, – сетует Валька. – Тоже задумался…

– Ехали во все времена, и не только евреи. Миграция… Рыба – где глубже. Да ты не совсем еврей, насколько мне известно, – смеется Джулия.

– Бабушка была. Бабуля Эсфирь, – ностальгирует Алойчик.

– Хочешь уехать? На землю обетованную? А как же твои гешефты? Седьмой километр, а тем более недвижимость с места не сдвинешь.

– Такой хреновой торговли еще никогда не было. И никогда не было так сложно сдать квартиру или магазин приличным людям. Никогда еще гетто так не разрастались.

– Никогда не говори «никогда»!

Спустя несколько курортных сезонов платонической любви к Джульетте Валька завел новую любовницу из рыночно-деловых девиц с биопротезами ресниц, ногтей и, предположительно, груди. Теперь Джульетта ездила на заднем сидении его внедорожника. Никто не возражал.

 

***

Джульетта долгие годы лелеяла маленький личный культ романа Жоржи Амаду «Тереза Батиста, уставшая воевать». Долгие годы она не отваживалась перечитать его, только изредка брала замусоленную «Иностранку», листала и ставила обратно на полку, между томиком Рильке и альбомом Лувра, где старой театральной программкой была заложена репродукция картины Теодора Жерико «Плот Медузы», еще одного маленького личного культа Джульетты.

Когда Борис умер, а она еще не успела привыкнуть к его ночным посещениям, пришлось перечитать всю домашнюю библиотеку, от корки до корки. Последней наступила очередь «Терезы».

– Амаду написал эту книгу про меня, – сказала Джульетта Борису.

Он согласно кивнул.

 

По-прежнему весьма недурственно звучат хиты «Океана Эльзы». Если, конечно, не вслушиваться в слова. Потому что порой их сложно разобрать из-за небольшого дефекта дикции (не фикции!) фронт-мена группы Славы В. Джульетте нравятся их саундтреки, но на концерты она не ходит. Предпочитает возврат к Цою, к Битлам, к Смокам в конце концов. К тому же активность Славы В., в том числе и политическая, несколько ее обескураживает. Когда он, открытый и радостный, говорит на каких-нибудь телешоу, его невроз невозможно не заметить. Но люди любят артистов, будь то невротики или даже психопаты.

 

***

– Привез тебе сумку. Шикарную. Копия бренда Луи Виттон, на секундочку, – осторожно говорит Валька, целуя Джулии руку.

– Какой батон? – смеется она. Она искренне рада его видеть. – Золотой, как у Яныка в Межигорье?

– Ну вот что ты прицепилась к одним джинсам! «Седьмой километр» нам на что? Съездим – все, что нужно, прикупим. Опять откажешься? Ты какая-то неправильная девушка, – упрекает он.

– Эх, Алойчик! Жить надо налегке – батоны обременяют. Особенно золотые.

– Что же ты живешь на книжном складе? Налегке… Легко сказать.

– Не на складе, а в библиотеке. Две большие разницы.

Мода быстро меняется, или не меняется вовсе. Джулия уверена, что совсем скоро снова войдут в моду нелепые широченные плечи и копеечные пластмассовые клипсы из восьмидесятых. А малиновые пиджаки настоящих мужчин из девяностых по сути из моды никогда не выходили. Просто их перекрасили для мимикрии и нашили новые лейблы. С точки зрения невыносимой легкости бытия джинсы надежнее.

 

***

Аборигены обитаемого острова (не ведающие истинной ценности своих недр, меняющие золотые самородки на пестрые иностранные бирюльки) жили, сроднившись с тремором ожидания очередного неприродного катаклизма. Они выбирали вождей и шаманов в зависимости от интереса к ним телеканалов. А провинциальных наместников – от количества детских площадок, асфальтированных придомовых тротуаров и продуктовых наборов гречки и макарон на душу населения. Видимо, это снижало уровень их тревожности, убаюкивало и дарило иллюзию безопасности. Аборигены не были виноваты, хотя комплексом вины страдали все без исключения.

Тем временем остров дрейфовал, швартуясь то к одной, то к другой цивилизации. Большинство населения даже не ощущало этого, как не ощущало череды измен на капитанском мостике и грабежа сусеков и твиндеков*, превратившегося в доходный бизнес элитных боц-команд.

Потом аборигенам сказали, что свободного дрейфа больше не будет. Пора, мол, определиться с выбором. И выбор этот – пологие кайнозойские берега ЕС. Великолепно! Аборигены одобрили выбор по умолчанию. И все сразу привыкли к нему. И стали ждать ассоциации, как манны.

Джульетте легкость выбора показалась подозрительной. Слишком все идеально складывалось. И твердолобому помазаннику, скачущему по пенькам, можно простить все на свете ради такого выбора? Да? Но так не бывает в нашей галактике.

Впрочем, Джульеттины сомнения разрешились в один миг, когда она узнала о местечке с архирадостным названием.

Всю неделю внимание украинских и даже зарубежных СМИ было приковано к событиям в райцентре Врадиевка Николаевской области. Когда двое милиционеров и местный егерь жестоко изнасиловали и избили до полусмерти 29-летнюю Ирину К., народ устроил настоящую революцию местного масштаба. Потому что достали: достал произвол "хозяев" в погонах, их безнаказанность, кумовство и стремление куражиться над простыми людьми.

Три дня двери райотдела милиции во Врадиевке были плотно заперты для "чужих" – милиционеры держали осаду. Теперь пройти можно только до "вертушки" – дальше путь преграждают вооруженные спецназовцы. Нарядами "Беркута" наводнен весь поселок.

В воскресенье 30 июня 2013 года, когда весь поселок знал, кто и что сделал с Ириной, обвиняемый капитан милиции Д. расхаживал по улицам, покупал на базаре ягоды и с гостями жарил шашлыки. Это и стало искрой, вызвавшей взрыв народного гнева. Начались митинги, попытки штурмовать райотдел милиции, шум наконец-то дошел до Киева, и появилась надежда, что дело теперь не замнут. Осмелев от победы, люди в открытую рассказывали о том, как их били и унижали в милиции, как отказывались расследовать кражи и разбои, как облагали данью предпринимателей, как из невиновных делали преступников, а настоящих злодеев покрывали. На стол представителя МВД, прибывшего во Врадиевку, легло не менее 50 жалоб. 

                                                                        (Из интернет-изданий)

Итак, первое цунами протеста накрыло далекий от морского побережья поселок Врадиевку. Будто горячий гейзер прорвал земную твердь.

Джульетту охватило возбуждение такой пугающей силы, что она была вынуждена принять лошадиную дозу успокоительного на ночь. «Неужели началось?» – спрашивала она себя, засыпая. Не мудрено, что началось, ведь пружину нельзя сжимать до бесконечности. Напряжение не может копиться вечно. Рано или поздно лопнет, выстрелит, взорвется. Глуп тот, кто этого не понимает.

 

***

Единственное, чего просила для себя Джульетта, – сохранности своего уютного узилища – старой квартиры, где слежались слои опыта на книжных полках, а затхлые запахи любви впитались в рыхлеющую мраморную крошку подоконников и дранку столетних стен. Если не будет этой квартиры, куда станет приходить Борис по ночам? Не почувствует пути. Упаси бог, разорвется связь туттамов. Затихнет шепот мятежного прибоя и даже ледниковое молчание штиля исчезнет.

Она давно и необратимо укоренилась, проросла в старинный черный паркет. Жилистые корни держали крепко. Но Джулия притерпелась к этой маленькой несвободе.

В остальном все было воздушно. Отжимать у нее было нечего. Домушников она опасалась исключительно поскольку брезговала инородными нарушителями правил гигиены жилищ. По примеру какого-то советского писателя, она оставила в прихожей записку: «Дорогие воры! В доме ценностей и даже полуценностей нет. Нажитые непосильным трудом ювелирные изделия в полной мере умещаются на мне, потому вам не достанутся. А денежные оборотные средства в этой тумбочке, в полезной раритетной брошюре «Трезвость – норма жизни». Прошу похитить и убраться без шума и пыли. Мытье полов я не люблю, и гостей терпеть не могу. Так что – аривидерчи! Выпейте водки за свободу и мое здоровье. Ваша Джульетта Михайловна».

– Ну что за свобода без путешествий? – возмущался Алойчик.

– Я читаю, – тихо возражала Джулия.

– Ничто так не расширяет кругозор, как путешествия! Всем известно. Ты что, телевизор не смотришь?

– Я читаю.

– Хоть бы в Анталию на недельку. Я вырвусь, когда скажешь. На солнышко, а? Сколько я могу предлагать? На золотом песочке и почитаешь, если так нужно.

– Я читаю на Ланжероне*.

– Тьху, заладила! Никогда у меня не было такой упрямой бабы! – хохотал Валька. – Но уважаю. Ты умная, стервь.

– Я читаю, – повторяла Джульетта без тени улыбки.

Свобода Алойчика глубоко скрывалась в его бабле. А бабло – в квартирах, офисах, в банк-ячейках, в азиатском товаре. Вся эта имущественная масса тревожила и тревожилась, жаждала приумножения, скрупулезного бухгалтерского учета и прогнозного финанализа. Кандалы бизнес-рутины обременяли хуже дюжины орущих детей. Получается, свобода скрывалась уж очень глубоко. Свобода Алойчику только снилась. Да и то редко. А зависимость прогрессировала. Тут Джулия ничем не могла помочь.

 

***

Ни перманентный непроизвольный ночной спиритизм, ни грустную шутку Джулии в духе Блаватской о том, что Борис есть один из бестелесных и бессмертных махатм, учителей человечества, – совершенно некому было оценить. Не рассказывать же об этом Вальке, озадаченному катастрофическим и неуклонным падением рынка в стране.

– Ты не ревнуешь меня к этому любезному парню Алойчику, родной? – беспокоилась Джульетта.

– Нет. Он никогда не найдет пути к твоему сердцу, мое солнце и звезды! – Борис тихо улыбался.

– Да брось! Почему это?

– В его голове только сладкая вата наживы. У вас здесь абсолютное несовпадение.

– Ты думаешь, Гоша другой?

– Гоша любил так, что нашел в себе силы тебя оставить.

– Теперь не любит. Разучился.

– Теперь и я разучился. Ревновать.

 

…У Джульетты, увы, никогда не получалось выплакаться наподобие других девушек в кризисах. Раненная, она надолго замирала, как обессиливший одинокий путник в пустыне. И пески словно поглощали ее слезы.

После похорон, по дороге с кладбища, она чувствовала себя как никогда наполненной Борисом. Вот и наступило-де время расцвета ее андрогинной сути, дремавшей с той самой пятой внутриутробной недели*, сути, вложенной безоглядно и очень давно в возлюбленного. Теперь все вернулось в родной кариотип*, в инкунабулу. Тут уж точно не до слез, не до жалости. Держись, вдова, и не забывай дышать хотя бы через раз. Сопротивление бессмысленно. Да и сил на отпор себе самой почти не осталось. Такие дела…

Дома, в их старой квартире, куда она возвратилась с поминок, пахло болезнью Бориса, а значит, и Джульеттиной болезнью. Она распахнула студеные ноябрьские окна настежь, не раздеваясь. Затем, все так же не снимая пальто, спрятала подальше все его личные вещи. Кроме книг. Книги – общие, андрогинные. Или – ничьи.

Джулия подумала, что нечего цепляться за тотемы памяти о человеке, если он остается навечно в твоем нутре и, похоже, обещает быть в чем-то даже живее тебя. Но откуда ей было знать тогда о волнующей мгле грядущих ночных флюктуаций?