«Любовь моя и молодость моя!», рассказ

Хлебников говорит даже как-то с обидой, – вот Бурлюк меня рисовал в виде тре-угольника, но вышло непохоже. И причем же здесь треугольник, вот Натан Альтман создал Анну Ахматову из одних фиолетовых треугольников, торчащих наружу и вовнутрь, и вышло очень похоже. Особенно грудь.
Жена известного поэта не может быть известной поэтессой, – но, так ложатся карты судьбы, – что-нибудь одно на двоих. И то, что Николай Гумилев на ней женился, говорит о его поэзии больше, чем все труды всех литературоведов о его творчестве.

А Юрий Карлович Олеша так все хорошо писал в рабочих газетах, и подписывался, то ли «Болт», то ли «Гайка». А потом скурвился, ну то есть совершенно, и сочинил «Зависть». Где единственно симпатичный герой – это Кавалеров, завистник, а из двух братиков один наш, положительный, но колбасник, распевающий по утрам в клозете, а второй – из уходящего мира, пивохлёб и резонер, – и последний получился интересный и живой, хоть и социально вредный.
Так бывает, голова-головой, но пером ведет что-то иное, что-то из детства, что-то из юности, из жизни прежней и вечной, и голова здесь ничего поделать не может!
Ах, это наш родной город, наш Город говорит с нами и через нас с миром, и это его голос звучит в выведенной на бумажном листе строке… Это как на пиру Валтасаровом неведомая рука вывела огненные письмена, которые уже никому не стереть! – не вымарать – и не предать забвенью!
Так бывает, сам себе говоришь, – осторожно, страхуешь себя в словах и поступках, и вроде бы получается уберечься, – но что-то срывается, и вдруг – рука… к перу, – перо… к бумаге, – и на этой бумаге чья-то рука, не твоя, конечно, выводит яростные слова утаенной правды, – и ты обречен!
Ну, потом, Юрий Карлович каялся прилюдно, обещал стать хорошим…
Пить стал – это понятно.

О, дети моего Города!
– Русские, – украинцы, – поляки, – евреи…
Бегавшие его улицами, – как все, ходившие в одесские гимназии, – как все, влюбляв-шиеся в наших девчонок, – пожалуй, тоже как все, но девчонки наши, конечно, особы, – что и говорить о наших мальчишках, с одесскими именами, – Юра и Эдик, Илья и Женя, Исак и Валя, –
Все, как у всех, – мяч в сетке ворот, – плиты лавовые под ногами, краткий и кроткий (мягкий и нежный) запах акации, – но что-то такое задумал Город, ко времени, к этому страшному безвременью, – так когда-то великие города человечества рождали провидцев и пророков, – чтобы предупредить, – чтобы уберечь, – чтобы спасти всех остальных от пред-стоящего одичания и немоты!

Ему бы, Юрию Карловичу Олеше, памятник в нашем Городе, – в падении с высот, – еще видящему грешную землю, к которой несется тело, уже сломленное пополам, – еще слышащему музыку небесных сфер, в которых был рожден, – ему, еще молодому, яркому, непримиримому, – и на постаменте выбить слова:

Домой с Небес

Опять же Михаил Зощенко о пролетариях. Такое написал, – прямо зоопарк, а не на-род, правильно это потом разъяснил нам тов. Жданов. Правильно, но поздновато, а так по-ехал бы Зощенко на перековку, было куда ехать, где подковывали… И вся литобществен-ность ленинградская сразу же и прозрела, какую змеюку пригрела на своей невской груди.
Приехал невесть кто в Питер, видом мучной червь, пожевал на трибуне губами, и лучшие писатели и поэты страны в искреннем порыве вылили на головы Зощенко и Ахматовой тонну грязи.

Было тогда у Великой русской реки два берега. Стояли на них города, на одном, к се-веро-востоку, – Москва и Питер, на другом, к юго-западу, – Париж и Берлин. Мосты через реку были разведены. И кто ее переплывал, назад уже не возвращался.
Река называлась Стикс.
Русское зарубежье жадно вслушивалось в родные голоса на другом берегу, смеясь над рабской покорностью, ужасаясь страшной судьбе, улавливая, сквозь фанфары и празднич-ный вой, холодные расстрельные щелчки. И вот, сквозь этот смертоносный шум стали слышны странные, не во всем понятные голоса – южан, Юрия Олеши, Ильи Ильфа, Исаака Бабеля, и северян – Михаила Зощенко, Андрея Платонова….
У нас большая страна. У нее есть север, и мы говорим – Крайний Север, – у нее есть Юг, где смыкаются все древности первоначального мира, – есть Дальний Восток, и есть са-мый западный Запад. Всю нашу историю мы ее, нашу родину, открываем, каждый раз пора-жаясь неисчерпаемости ее горизонтов.
Вот идет ветер с Севера, а встречно ему ветер с Юга. И в первом суровость и холод-ная строгость северных наших окраин, старорусских монастырей, переписчиков и иконописцев, а южные ветры несут степную пыль и запах полыни, в которых растворены смех пришельцев и поселенцев ото всего мира. И вот, встретившись, они идут друг за дружкой по кругу, и вертят лопасти мельницы, перемалывая лучшее в нас в общее наше… Эти нити, холодного сурового севера и жаркого звонкого юга, сплетены в единую ткань, и вырвать которую нить значит необратимо распустить это многоцветие полотна, драгоценную ткань, имя которой – Великая русская литература.

Сигизмунд Доминикович Кржижановсий. Странное имя, за что ни возьмись, не наше. Потому, наверное, что со стороны мы самим себе виднее, потому что лицом к лицу – лица не увидать. И малое и большое виднее со стороны – отстраненному взгляду. Такое имя, как туз из колоды карт, но в колоде всего четыре туза.
Можно просто написать это имя, не прибавив к нему ни строчки, и – кто прочел – должен почтительно встать. Как и положено на похоронах самого дорогого.
Писателя похоронить невозможно!

Повелитель Смыслов. Была музыка, слышная немногим, и он ее слышал и слушал. И была у него надежда, что этой музыкой можно управлять, что можно ее постигать, расчленяя на составные части. Живое тело нельзя расчленить, это занятие для морга.

Повелитель смыслов, Маг, по имени и по сути. Такое имя и такое занятие обязывают – лорнет, белоснежная рубашка…