«Янтарная комната», окончание романа

"Бедная моя девочка! Чего ты хочешь? Свободы? От кого? От меня? От моей обиды, от моей злости? От маминого страха? От Юлиной преданности? Или просто, без причин? Хочешь побыть одна – пока можешь. Юля не понимает этого. Юля думает, что ты её предаёшь. Ты прости, но как-то так всё закрутилось… Будто мы потащились за тобой сюда, на юг, – а ты бросила нас и вернулась обратно к морю. Почему-то мне всё кажется, что ты раз за разом уходишь далеко, в рейс. А мы остаёмся на берегу и смотрим тебе вслед. И волнуемся: как ты там? Я не привык провожать".
"Может быть, может быть… Ночью море подбирается совсем близко… Жуть берёт! Особенно когда штормит. Иногда кажется, что я плыву в своей избушке на курьих ножках… По чёрной воде, по чёрно-синей воде, по чёрно-зелёной воде… В какой-нибудь Сингапур. Ма-да-га-скар… Куда-то несёт моё судёнышко, а я на нём не капитан, и даже не пассажир, а какой-то жалкий безбилетник, который прячется в трюме… И так грустно – будто мне сказали, что я никогда больше не встречусь с вами. Я чувствую, как домик мой качается на волнах – вместе с яблонями, вместе с сараем, вместе с курятником, с забором, с кустами роз. И когда качка достигает четырёх баллов, я нашариваю в темноте таблетки. Проглатываю. И жду, когда качка стихнет. Но качка не стихает. Видно, пора менять препарат. Когда начинается боль, я стучу ногой о стену – и не боюсь, что кого-нибудь разбудит этот звук. Я могу включить свет, телевизор. Я могла бы стонать во весь голос! Но не умею. И стыжусь. Я плачу. Не часто. И это вовсе не обязательно. Просто как-то необычно… интересно! – громко плакать в пустом доме. И вокруг, далеко-далеко, никого нет. Только море шумит. Катит, катит свои волны, нехотя швыряет… То рокочет, то шепелявит. Шумят листья в саду. Ветер сечёт по стеклу песком. Скрипят чужие вещи. То есть они теперь – мои.

Ты прав: я действительно обменяла новенькую мебель на старую рухлядь. Но я не хотела больше той мебели, я тяготилась ею. А к этой сразу привыкла. Ящички, дверки, полочки... Всё побито шашелем. И как-то удивительно пахнет! Я чувствую себя так, будто вернулась домой, в ту нашу старую квартиру, к Лидии Петровне и Алле Николаевне. Почему-то кажется, что это они оставили мне в наследство свои буфеты, этажерочки… И дом, и сад, и розы под окном. И море.
Я давно не вспоминала о них. А теперь всё время думаю, думаю… Может, ещё и оттого, что все здешние скрипы похожи на их голоса. В этом доме всё время что-то постанывает и покряхтывает. Наверное, ветер попадает в какие-то лабиринты. Не знаю. Кто-то возится на кухне, топчется под дверью. Я совсем не боюсь. Спокойно оборачиваюсь. И каждый раз удивляюсь, что в приоткрывшуюся дверь не заглядывает Алла Николаевна. Иногда я дохожу до полного безумия. Говорю вслух: "Не стесняйтесь, проходите в комнату, садитесь у окошка, вон на то кресло. Поскучаем вместе". Мне кажется, что я их удочерила. Или они меня. Странно. Я ведь их, в общем-то, не любила. И даже боялась, честно говоря. А тут вдруг откуда-то такая нежность, такая благодарность! И покой. Может, оттого, что они умерли обе сразу. Я думаю, им ужасно повезло. Ну как бы Алла Николаевна справлялась с умирающей матерью? Как бы похоронила её? Что бы потом делала одна? Она, бедняжка, всегда боялась похорон. Сразу убегала домой, когда видела, что куда-то понесли венки. Или гроб. И меня с собой тащила – прятаться. А если из дому был слышен оркестр – затыкала уши. И меня заставляла затыкать. Но звук всё равно пробивался, и мы обе плакали. Я – оттого, что музыка жалобная. А она – оттого, что когда-нибудь умрёт мама, а её отдадут в дом инвалидов.
У меня всё вертится в голове картинка: Аллу Николаевну приводят в какую-то богадельню… за ручку... С тонюсенькими её косичками. С пальчиком во рту. Заплаканную… Нет! Есть всё-таки Бог на свете! Конечно же, это он открыл газ.