Иные Ангелы

Иные ангелы: воплощение

 

         «Что я делаю здесь?» – довольно глупый вопрос. Я разведчик. Всем в общих чертах известно, чем занимается армейская разведка. А если нет — стоит перечитать «Звезду» Казакевича: общие принципы остались теми же, хотя в частностях изменилось очень многое. Да, ещё я работал в системе образования, на что недвусмысленно указывает мой позывной. Да, занимался литературой и намерен впредь. Но ведь ни то, ни другое разведчику не запрещено, не так ли?

         Я более или менее отследил процесс воплощения, хотя не уверен, что засёк все этапы: было множество занятий гораздо более интересных. Так ломается поликарбонат под изгибающей нагрузкой: трещинка, трещина, надлом, разрушение.

         Первая трещинка — это когда нас вывезли поработать на бригадный НП¹⁴ с разведкой нихренадцатого батальона, обстрелянными, прожжёнными волками. Делить дежурство с лучшим наблюдателем бригады, творившей, по уверениям побратимов, чудеса, и понять вдруг, что можешь работать не хуже, а в чём-то имеешь преимущество за счёт прежней своей естественнонаучной специальности, — это чертовски много значило. И фон, кстати, был весьма патетическим: щедрые созвездия осветительных мин, адский грохот и огонь механизированной бригады, уверенно прущей в предрассветных сумерках на условного противника… Потом учения танкистов наконец-то закончились, броня наша сожгла соляр, извела боеприпасы и получила своё законное «хорошо». И тогда штаб наконец-то взялся за нас вплотную. Сиречь, наложил вето на наряды, дал нам лучший кусок полигона, безусловное «добро» кататься туда на своей бронетехнике когда вздумается, распорядился насчёт патронов вёдрами и реактивных гранат штабелями. А главное — призвал на наши головы матёрых профессиональных инструкторов спецназа. И сущность наша человеческая затрещала и поползла по швам.

         Особенно хороши оказались одесситы. Пожалуй, они со своими командами всё-таки стоили друг друга, но работу свою ориентировали на разный склад ума и характера: громадный и крикливый, гонористый даже по меркам старой школы Майдан (стрельба, рукопашный бой, зачистка зданий, тактика передвижения) и спокойный, как дверь, изобретательный и неутомимый Глеб, в котором под нестандартным камуфляжем жил и процветал великий учитель (маскировка, тактика городского боя, ловушки и дезинформация, выживание). Все, кто хотел работать, поработали с обоими, они приезжали не раз. И что характерно, каждый из нас отдал обоим должное, но в кумиры выбрал одного.

         При всём своём педстаже я так и не понял, как это ему удавалось. Ведь он же ничего нам не внушал! Ну, может, пару раз, да и то общие сентенции, вроде «Сегодняшний день ничуть не хуже для смерти, чем любой другой». Казалось бы, всё спокойно, динамично, делово, в рамках узкой темы, но потом замечаешь вдруг, что твоя естественная человеческая брезгливость ампутирована, что в твоей боли нет страдания, что жажда больше не приходит… Как, чем видел Глеб ту грань, когда надо было остановить тренировку и сказать: «Запомните то, что чувствуете сейчас, запомните обстоятельства и обстановку, это вам очень понадобится». И сразу ясно было, что и не мог он иначе сказать об ЭТОМ: люди не придумали слов для нечеловеческого… Откуда ему было знать, что мы чувствуем, почему оказывалось в итоге, что это чувствовали все? Какие неведомые процессы он запускал, почему длились они, исподволь изменяя нас, ещё долго после его отъездов?

         «Не думать, как люди, не чувствовать, как люди, не действовать, как люди, не быть похожими на людей». Это опять-таки не Глеб, это моя попытка сформулировать: верно по сути, но слишком слабо. Нет слов. «Всё видеть и слышать», «предчувствия и предвидения» – боже, какими мы были наивными ещё совсем недавно, какими были людьми! Теперь, пусть не лучшие из лучших, мы – разведка. Не заставляем себя, не вспоминаем судорожно то, что должны делать, думать, чувствовать в данной конкретной ситуации – просто живём, живём своей спокойной жизнью, среди своих, ещё похожие на людей, но с иными чувствами, логикой и рефлексами.

         Лучшая погода – туман с дождём. Лучшая косметика – грязь. Лучшая походка – на локтях и перекатом. Лучшие виды открываются, когда лежишь в той же грязи на спине, и они непременно видны сквозь прицел. И неземное удовольствие – резкий ненавидящий крик инструктора: «Молодцы, у вас всё получается, привыкайте, в бою вы будете так же орать друг на друга!..» Только один день вместил всё это разом, позволил на пробу почувствовать себя богами, и когда стемнело, когда уже не то что прицела – рук было не разглядеть, мы заметили наконец, что промокли до костей и впервые промочили насквозь непромокаемые армейские берцы нового образца... Прелестная эта погода держалась почти неделю, но на следующее утро нам, деловитым, собранным и предвкушающим, довели категорическое распоряжение: волонтёрские автомобили – увести и спрятать, волонтёров вывезти немедленно. Едет их сиятельство Мужеложенко, непревзойдённый творец котлов, их сиятельство терпеть не может волонтёров. К нам изволит быть непременно!.. И выяснилось вдруг, что профессионалы спецназа, самоотверженно натаскивавшие нас, не имеют в Украине официального статуса, если находятся вне своей части. Что они в глазах державной нашей бюрократии тоже не более чем волонтёры, и пластаются, пытаясь сохранить наши шкуры, сугубо по личной инициативе… Их вывезли только утром на вторые сутки. Весь день Глеб с Мурчиком смирненько сидели в палатке, и мы развлекали их разнообразнейшими вопросами строго практического характера, а потом, когда даже самые глупые вопросы иссякли, слушали их строго практические диалоги вполголоса. И чувствовали, будто это мы, тоже запертые в палатке на предмет как бы чего не вышло, виноваты. И поднимавшаяся в нас злоба тоже была нечеловеческой, спокойной и страшной была, как матёрый снайпер, и такой же скрытной.

Их сиятельство посетить наш бивуак не изволили. Иначе их культурная программа вполне могла бы включить в себя развлечения гораздо менее приятные, чем презентации, фуршеты, восхваления и катания на вертолётах. Возможно, даже несовместимые с жизнью…

Здесь нет ни ангелов, ни демонов. Многотысячная бригада уже в силу своей численности неизбежно представляет собой более-менее достоверный срез общества. Изрядный процент элементарно не имел постоянной работы на гражданке. Заметная часть – упросили военкомат призвать их вместо детей (судя по возрасту каждого четвёртого танкиста в батальоне – вполне возможно, что и внуков). Кого-то менты вырвали из дому, не дав даже собрать вещи. Есть конченые аватары¹⁵, которым вообще всё равно. Есть даже добровольцы из бывших антимайдановцев. Далеко не все рвутся с цепей так же, как мы. Но призыв прогуляться на Киев, дабы декорировать фонарные столбы тушками минобороны, кабмина и прочих титулованных иуд, бригада приняла бы с энтузиазмом, переходящим в исступление…

Ещё через два дня с поля сняли и нас. Экстренно — сказали, в два часа. И те, кто поверил, покатили в базовый лагерь – на волонтёрских машинах, в волонтёрских подменках (после выходов на отработку Глебова домашнего задания форма, разумеется, не просохла), в волонтёрских рыбацких сапожках с чунями, закрыв лица от промозглого ветра тёплыми волонтёрскими балаклавами. А те, кто помнил заповедь «Не спеши выполнять приказ: вероятно, он будет вскоре отменен», наслаждались степной дикостью и охраняли комбатов скарб ещё трое суток, и таки успели обсушиться.

Сэнсэю досталась уже настоящая разведгруппа. Нам и тут повезло: не сбросив прежнюю свою шкуру, мы ни за что не приняли бы всерьёз кадрового спецназовца с простецким добрым лицом, интеллигентными манерами и ломающимся женскими синкопами голосом, в котором, когда Сэнсэю доводилось нас отчитывать, было больше горечи, чем злости. Ему довелось наложить последние практические штрихи: передвижение и манёвры с практической стрельбой, огонь в движении и под прикрытием бронетехники. Штрихи, правда, вышли своеобразные. Выяснив, что в бригаде нет положенных для такой работы учебных патронов, Сэнсэй пожал плечами и сообщил, что будем работать боевыми. И мы сыпали настоящими пулями по сторонам и над головами побратимов, без удивления уже убеждаясь, что можем работать хорошо, отлично работать можем, и что страх – это вымысел, которым пугают детишек. И возвращались, выдохшиеся без усталости и довольные без эмоций, в чудовищную грязищу размокшего и раскатанного танками базового лагеря, не виданную, наверное, ни Ремарком, ни Хемингуэем…

Да, разумеется, мне хорошо здесь. Почему – вопрос не то чтобы глупый, но несколько не в тему. Разведчику всегда и везде хорошо. Иначе его профессия не имела бы смысла из-за очевидной невыполнимости свойственных ей задач. «Стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы» – это для слабых, это устарело.

Ах, да: ещё мы побывали под обстрелом. Горели палатки крятого батальона, в которых почему-то, кроме БК к стрелковому оружию, хранились реактивные гранаты и ПТУРы¹⁶, умеющие и любящие летать. Некоторое количество их стартовало в штатном режиме и полетело по лагерю. В плане психологической подготовки получилось неплохо. Правда, потом пришлось всем миром одевать погорельцев…

 

Иные ангелы: падение

 

И вдруг всё кончилось. Прошла информация, что в тылу мы будем торчать, как минимум, до весны. Причём не слух – непосредственно из уст комбата. Майдан в последний свой приезд даже работать с нами не стал: забросил нам несколько пар флисовых термух¹⁷ и тактических перчаток, громадный прожорливый «Форд Бронко» и разные полезные мелочи, и укатил туда, где он нужней. Физические нагрузки поползли вниз, уровень стресса слетел в ноль, и последствия не замедлили сказаться. Все, кто видел кайф в алкоголе, – запили по-чёрному. У Мартына разом проявили себя все проблемы с позвоночником, мучившие его на гражданке. Мастер, ошеломлённый первым настоящим сердечным приступом, написал рапорт о переводе в зенитку, чтобы не стать нам обузой. Шайтана, которому периодические пьянки и буйства сходили с рук, теперь, наверное, тоже спишут из-за тяжёлой аритмии и клинической депрессии. И это – мы, что говорить о бригаде в целом! За сорок дней – девять двухсотых: алкогольная кома, асфиксия рвотными массами, поножовщина. Да, теоретически так и должно быть. Все, включая высшее военное руководство, не к ночи будь помянуто, прекрасно знают: мобилизованная армия создаётся для ведения боевых действий, в отсутствие таковых она неизбежно разлагается. Но день за днём наблюдать это изнутри… Полигон для нас практически закрылся (то ремонты, то занят другими бригадами), тактические занятия нам зарубили (министерский приказ не переохлаждать личный состав), нарядов по-прежнему не было, но от того было только хуже. И не воспринимались уже всерьёз ни похвалы и выволочки командиров, ни повышение жалованья вчетверо, ни даже экстренная смена дислокации, когда впряжёнными веером БМП¹⁸ срывали с места намертво вмёрзшие танки и бросали брёвна под колёса машин без тормозов. И, разумеется, не добавляла бодрости обобщённая картина дел в бригаде, сложившаяся, как пазл, когда гордая обособленная разведка перемешалась в вагонах с бойцами других подразделений. А именно: каждый третий – серьёзно болен или в бегах; треть танков, месяц простоявших без дела по брюхо в грязи и лишённых не то что ремонта – осмотра, – не ездит или/и не стреляет; ещё треть – на пределе; к нам сгружают своих безнадёжных аватаров другие бригады; ребятам на передке нашёптывают, что мы отказываемся их сменять; направляемся мы не в зону АТО, а на очередной полигон, теперь уж совсем не ясно, зачем и на какой срок… Короче, бригаду уничтожают без единого выстрела.

         На новом месте, в потрясающе красивом уголке Украины, в толково и заботливо устроенном лагере я поймал себя на том, что тоже перестал что-либо делать, даже отмечать автоматически дистанции до целей, и через день свалился с температурой под сорок. Почти полувековой организм, мобилизовавший все резервы, чтобы выглядеть тридцатилетним, понял наконец: это всё было для того, чтобы поганые киевские иуды поигрались в солдатики. И отказал…

         Я и сейчас чувствую последствия. И тепло, с избытком, одеваюсь, так что в хату надолго заходить не могу: жарко. «Хата» – это уже не палатка, надоевшая за полгода до одури. Мы стали владельцами роскошного шестиместного блиндажа и за несколько дней прогрели его так, что земля над накатом по ночам слепит тепловизор. И не взвод здесь: взвод раскидали по разным точкам. Нас шестеро. С высшим образованием, спокойного нрава, взявших от инструкторов по максимуму, и даже мат наш в известной степени изысканный. Мы держим ключевую высотку в районе расположения батальона. Точнее, мы на ней живём. Зная, что охраняя себя, мы автоматически прикрываем батальон с самого опасного направления, начальство в знак особого доверия забыло о нас. Произвольный график, изобилие топлива из зелёнки, не знавшей профилактической вырубки с тысяча восемьсот забытого года, тишина, первоцветы, ленивый радиообмен по графику да редкие спуски в лагерь за водой, провизией и заряженными батареями – божья благодать. Казалось бы, жить да жить, но мы ведь разведка. Мы не можем не шастать по этим холмам, оврагам и зелёнкам, выискивая возможные позиции наблюдателей, снайперов и гранатомётчиков, подбирая точки установки сигнальных мин (которые нам не дают), определяя проходимость лесополос и оврагов для тяжёлой техники и ДРГ, наблюдая за жизнью ближних хуторов и сёл… Нет, теперь это уже не игра: мы в зоне АТО, хотя и во второй, сравнительно безопасной линии обороны. К тому же мы теперь точно знаем, что враг взял нас в разработку: батальон в целом и нашу высотку в частности…

         Мастер торопит меня: сегодня стрельбы, нужно проверить, наконец, пистолеты, выданные только перед выдвижением в зону. Выхожу из зелёнки и – о чудо! – вижу у края склона Скалу, сопровождаемого суетящимся Тюленем. И отмахнувшись от Мастера, направляюсь к ним, чувствуя уже: не только затем, чтобы взгреть Тюленя за повторную покупку батарей, не подходящих к нашим тепловизорам. Вполголоса требую:

         – Командир, покажи ему.

         Тюлень досадливо машет ластом и вдруг в голос выдаёт:

– Что я могу показать? Это ж вы там ходили, я не был…

         Бабах!.. Командир разведки, понятия не имеющий, чем его разведка занята, не реагирующий на повторное ЧП на опасном направлении, да ещё во всеуслышание заявляющий об этом?.. Здравствуйте, капитан Барашкин¹⁹, вы прекрасно сохранились, добро пожаловать в наш бат!

– Хотите посмотреть, откуда нас в субботу разрабатывали? – спрашиваю у Скалы.

         (Мобилизованный майор в отставке. Крепкая ладная фигура, низкий, с хрипотцой голос, маленькие хитрые глаза шотландской овчарки, любитель розыгрышей, которые выглядят по-дурацки, но способны мгновенно раскрыть человека. Обладатель редкой характеристики «прям и прост на королевской службе, с простолюдином кроток, справедлив к достойному назло вражде и дружбе, властителен порой, но не кичлив», всегда держащий себя так, что – могу побиться об заклад – никому, кто видит его и слышит, не вспоминается, что война и что запросто можно не вернуться. Тайное психологическое оружие батальона. И самый толковый и деятельный из его офицеров.)

– Хочу.

– Идём.

         Спускаюсь круто к зелёнке, и когда Скала одёргивает канадку, думая, что сейчас придётся лезть в заросли, сворачиваю вдоль опушки. Такой молчаливый упрёк: что ж ты на виду торчишь, майор… Минуты три в обход зелёнки, ещё минуту я волыню, выбирая место для начала экскурсии, откуда зады зелёнки хорошо просматриваются.

– Вон оттуда он заходил. Оставил след ниже бугра, только один, дальше шёл по листьям. Вон там, как раз напротив нас, спускался в яр, оставил ещё один след, здесь мы его в тепляк и засекли. Удав всех поднял, вышли тихо, без света, а когда взвели автоматы, он тут же исчез. Думали, что прыгнул в яр, оказалось – откатился за курай. То есть знал, откуда его могут видеть. То есть целью имел нас.

– А след?

         Ох, как он глаза-то щурит!.. Когда-то батальон уже стоял здесь, Скала всегда имеет в виду склон нашей высотки, откуда пара плохоньких гранатомётчиков может в две минуты разнести половину танков и КП²⁰. Но обратную сторону зелёнки, похоже, видит впервые. Незаросшие понижения, по которым можно двигаться быстро и незаметно. Ров, в котором можно накопить для молниеносного налёта ДРГ²¹ в три десятка человек. Дорогу-грунтовку, с которой можно на ходу скинуть в отлично проходимую лесополосу что угодно и кого угодно…

– След – вот он, только по нему Мастер прошёлся. Второй я на обратном пути покажу. Есть и ещё – вон, правая сторона рва, видите? Мы его шуганули, он прыгнул туда с маху, потом развернулся на месте и двинул к дороге. Холм на этот раз обошёл справа. И снова не остановился. Видимо, он не местный. И этот был здесь впервые, это не тот, что нас после ливня переполошил. На холме следа не оставил…

– А должен был?

– Да. Я бы заинтересовался обязательно.

         Вроде холмик как холмик, но когда я увидел его, моё сердце дало сбой. Минуту я пребывал в рептильном восторге, пока не вспомнил, что если уж отсюда будут стрелять, то не я, а в меня.

– Очень интересное место. От нас его не видно совсем: кроны деревьев, эффект гардины. А вот нас с него видно прекрасно, на фоне неба как на сковородке. Там даже впадинка такая есть: когда туда ложишься, ствол смотрит аккурат на вход в блиндаж. Плюс пять-шесть метров по обе стороны – чётко, и ещё метров десять – видно движение. Если бы у него был глаз поставлен на такие вещи, или он был бы здесь не впервые, – не пёр бы через яр. Лёг бы там, камуфлом накрылся и дождался утра. И часа через полтора знал бы о нас всё. А если нужно – перебил бы по одному. Достаточно автомата с ПБСом²², здесь всего-то метров сто.

– Так…

         Тюлень бестолково мнётся позади. Он тоже видит всё это впервые.

– Да, кстати… Я же сфотографировал след. Сейчас…

         Сую Скале фотоаппарат.

– А это что рядом?

– Это для масштаба.

         (Дочкин браслет, превращающийся, если расправить его до щелчка, в линейку.)

– Ого!

– Да, сорок восьмой – пятидесятый размер.

– А вот ещё след, и вот! – восторгается Тюлень.

– Сорок четвёртый, – сообщаю с сожалением. – Это Ховраха ботинок. У того на каблуке две косые выемки от средины в стороны.

         Тюлень просит у меня браслет и начинает замерять ботинки. Почему-то не свои, а майоровы…

         Нам хронически не везёт со взводными. Свой, перейдя официально на должность замкомбата, пытался сохранить единоличный контроль над разведкой, но действовал так топорно и энергично, что это всё чаще шло разведке во вред. Егор, единственный наш ветеран и единственный, кто полностью понимал тогда, что происходит, напряг нас, не понимавших и обиженных, а также все свои связи, влияние и дар интригана, чтобы дистанцировать Своего от разведки.

         (Механик от бога в танковом батальоне, владелец единственного всегда исправного автомобиля, да ещё с гражданскими номерами, – он явился на войну на собственной «Таврии» – и как таковой прошедший все круги передка бок о бок с начальством, политику он может вести гомерически непропорциональную своему званию.)

         Кстати сказать, Свой неправым себя не счёл, но и зла на разведку не затаил, когда ему пришлось оставить позиции.

         Потом ответственность за личный состав, оружие и технику рухнула на Мастера, который этого не умел и не хотел категорически. Нельзя сказать, что он показал себя плохо, вполне удовлетворительно он себя показал. Но взвод, тогда ещё не ставший семьёй, ни на минуту не забывал, что Мастер «и. о.», что всего лишь младший сержант стройбата, что поднялся из их среды и, вообще говоря, для армии староват, и встречал все его неудачи непропорционально острым неудовольствием и заметным злорадством.

         За ним пришёл с гражданки Кипиш, наглое блатное ничтожество, оттоптавшее когда-то свой срок в этом взводе и, по слухам, специализировавшееся на отжиме частной собственности и стравливании сослуживцев. Узнавший о подвалившем счастье взвод провёл послеобеденные тактические занятия довольно бестолково, напряжённо размышляя, как бы спровоцировать новоявленного на угрозу жизни, чтобы законно изувечить до профнепригодности (дело сложное, поскольку, получив маломальский отпор, Кипиш немедленно вспоминал об Уставах). Вечером выяснилось, что это излишне: поддавшему на радостях Кипишу уже били рожу бывшие сослуживцы, последовательно вышибая из каждой палатки. Начальство успело нам его представить, но в ответ лицезрело классическую прелюдию к волчьей разборке: поджатые челюсти, ледяные взгляды, обшаривающие гостя, и инстинктивное стремление взять в кольцо.

         Кипиш всё-таки выдержал в нашей палатке (в уголке, тихий, как мышь) две ночи и день, потом бежал, бросив шмотки. Умница Скала, почувствовав, что явно нечистое это дело может закончиться двухсотым на ровном месте, навёл о нём справки, после чего не только вышиб из разведки, но отказал в контракте.

         Его сменил Эллин. Он нам почти не мешал. Более того, он отдавал себе отчёт, что спецподготовку прошли всё-таки мы, а не он, и не стеснялся учиться у подчинённых. Плюс, в отличие от нынешнего нашего классического холерика, Эллин обладал рациональной долей здорового армейского пофигизма. Возможно, вскоре он действительно стал бы командиром разведки. Но Эллина за что-то очень не любило начальство, и в конце концов низвело до замполита танковой роты, издевательски придравшись, ни много, ни мало, к его греческой бородке.

         Теперь вот – Тюлень. «Нашлись люди, которые зажгли меня, и я горю» (поскольку больше ни хрена не умею и не хочу)… Собственно, его позывной – Юрист. Но он столь часто и со смаком излагал желание своё быть «морским котиком» и столь беспомощен оказался в земных практических делах, что новый псевдо напрашивался сам собой. Существо из тех, кому постоянно кажется, что «дел столько, что не знаешь, за что браться», и которые поэтому ни за что не берутся без хорошего пинка. Видим мы его редко, застаём, неизменно утомлённого и озабоченного лицом, преимущественно в горизонтальном положении перед телевизором или айфоном. Сумеречное его сознание, не будучи в силах удерживать информацию, компенсирует провалы в памяти такими абсурдно-героическими домыслами, что простейшее задание батальонного командования выглядит миссией невыполнимой. На высотке он почти не бывает, о том, чем мы заняты, имеет смутное представление (а мы, разумеется, о своих успехах через голову не докладываем – по требованиям Устава и из элементарной гордости). Так что на подозрения Скалы, что мы ни хрена не делаем и с высотки нас неплохо бы попереть, Тюлень может лишь угодливо кивать круглой тюленьей головой с большими влажными глазами. Но вот сегодня Скала в нашем распоряжении…

         Скалу вызывает лагерь. Мне тоже туда нужно, так что я имею возможность потихоньку увеличивать нажим.

– Кстати, Алхимик и Удав пришли сюда, когда ещё иней не сошёл. Видно было, как он шёл. Хорошо шёл, грамотно, чтобы невозможно было определить направление. На косогоре только дважды оступился. М-да… Один вопрос возникает: если он так хорош, то почему пришёл один? Разведка в одиночку не ходит…

         Скала бросает на меня короткий взгляд, и мне уже ясно: ни хрена он не верит, что это я размышляю вслух. А думает он, что вчерашний цивильный пиджак самонадеянно пытается натолкнуть его на мысль, давно уже понятную: верней всего, в ближайших складках местности гостя ждала его группа, способная быстро и жёстко отсечь погоню.

– Значит, так, – резюмирует Скала. – Снимать с высотки никого не будем. БК пополнить до нормы, получить подствольники. И загоним сюда БРМКу²³, и двух механов, чтобы дежурили круглосуточно. Если их будут атаковать, – вот как у Скалы всё серьёзно! – то, я полагаю, не с трёх сторон. Основной контроль – сюда и в сторону трассы, сектор для БРМ – от трассы до правого склона. Сапёры сегодня поставят сигналки над грунтовкой, вы тоже получайте и ставьте… ну, вам виднее, где. Только схему мне потом…

         Мы топаем вниз, и я – между делом, конечно, к слову, будто о чём-то уже известном – рассказываю, где были, что видели, что думаем. Короче, довожу до сведения: свои задачи (весьма скромные во второй линии, но, чёрт возьми, рассчитанные всё же не на шестерых) разведка отрабатывает честно.

– Что я ещё думаю, товарищ майор, – суетится Тюлень, – энтый пост перенести на верхнюю дорогу…

         «…, откуда не видно спуска с трассы, идиот!»

– … всё равно им бегать приходится.

– Согласен с вами наполовину, – изрекает Скала.

         «Согласен наполовину», «удовлетворить на пятьдесят процентов» – это хохма такая в батальоне, и означает она неприличный жест, когда одной рукой отмеряют другую по локоть. И Тюлень об этом знает, но почему-то и мысли не допускает, что сейчас она имеет место, и довольно улыбается, намереваясь развить тему.

– То есть не согласен совсем, – уточняет майор. И спрашивает у меня: – Чем сегодня планируете заняться?

– Пройтись по болоту. Хотя оттуда, похоже, что наблюдать нас, что стрелять – дохлый номер.

– Пройдитесь всё-таки. Может, следы найдёте, места встреч, засечки какие-то… И вот что: вверх от болота – маленькая зелёночка, загляните туда тоже, хорошо?

         Давать распоряжения подчинённому в присутствии непосредственного начальника, да ещё в свободной форме, – это уже прямое оскорбление, но Тюлень опять-таки не въезжает. Сотворит же природа! Не знаешь, глядя на него, плакать или смеяться. Скала не делает ни того, ни другого, на то он Скала, а я… На месте Тюленя я бы давно застрелился. Впрочем, меня воспитывала армия, его – ментовка…

         Мы вежливо прощаемся. Скала ныряет в свою палатку, Тюлень – следом, и я получаю, наконец, возможность втихаря прочистить бронхи. Разведчик с кашлем – не разведчик…

         И ведь элементарный же бронхит был, но вот не брали его никакие средства, вплоть до сильнейших британских (волонтёрских, разумеется) антибиотиков. Помогла только поездка домой. Я приурочил отпуск к полугоду в армии, и уже в электричке, идущей из ближайшего к нам заж…пинска в Херсон, затосковал по нашей палатке. И так же скоро, освободившись от межлички нашей, понтов и амбиций, тренировок, мелких забот военного бездомья и слухов солдатского телефона, сложил вместе простейшие факты. Танки беззащитны без пехоты. В батальоне единственная пехота – мы. Отдельный батальон просить пехоту у бригады без крайней нужды не станет. Мы намертво пристёгнуты к нашим танкам. Наши танки в обозримом будущем на передок не выйдут: их орудия имеют калибр, запрещённый минской зрадой… И тогда, раздираемый в гражданском безделье между тоской по взводу и предчувствием грядущей тыловой безнадёги, я позвонил Глебу.

         – Моё почтение, Глеб. Это вас беспокоит… из энтого бата. Я вас от дела не отрываю? Как вы там? Ага… Завидую… Как у нас? Да знаете, у нас примерно вот так и так… Угу… Я, собственно, о чём звоню… Я так понял, что в армии ещё существует понятие стажировки. Я думаю, комбат меня отпустит, если что. Вы вот часто бываете на передке — у вас на примете не найдётся случайно моего коллеги, который хотел бы — или мог бы — взять стажёра? Да, я знаю, выходящие на передок по командировке статус УБД²⁴ не получают. Ну что поделаешь, никогда не бывает так, чтобы абсолютно всё было хорошо…

         Иными словами: учитель, забери меня отсюда, добровольцу нечего делать в батальоне, который никогда не выйдет на передовую…

         Глеб, тоже надолго застрявший в тылу, обещал помочь. И недели через две выдал вожделенный телефонный номер. И оговорился вскользь, что моя специальность нужна там позарез (понятно: в шестой волне нас подготовлено не более двухсот, за моё дело берутся все, кому не лень, и российские спецы, как куропаток, отстреливают их, не успевших усвоить правила игры). И назвал позывной абонента, и сразу стало ясно, что там, под Луганском, будут ждать моего звонка…

         Подведём итоги утренней работы. Отстрелялись на «отлично», оружие проверено. Честь разведки отстояли. Почему о нашей работе так долго не было известно штабу — намекнули (прости, Тюлень, но щадить тебя — непозволительная роскошь. Ты не наш, мы не пойдём за тобой и не поведём тебя). Должное получили. Хорошо, стало быть, поработали. Не будут нас, стало быть, менять: мы освоили район, надёжно прикрыли бат, смогут ли другие так – вопрос. Нам доверяют. И торчать нам, стало быть, на этой высотке до посинения. Во радость-то…

         Обложимся сигналками. Обтянемся колючкой и путанкой. Оборудуем пару секретов. Потеснимся ещё на две койки и будем спать на два часа больше. И снова: здравствуй, тыловая никчемность…

         Прошли мы с Мастером болото и зелёнку. В тот же день и прошли, снова переполошив посты танкистов. Как и ожидалось, ни черта там не было. В последний раз люди заглядывали сюда так давно, что даже этикетки на водочных бутылках распались. Дикие свиньи обнаглели от безлюдья и начинали недовольно рохкать, заслышав наши шаги. Наблюдать бат из болота невозможно. Из зелёнки – хреново. Всё…

         В сумерках уже заглянули в лагерь. Доложились Скале. Стрельнули у Тюленя сигарет.

         Мы дежурим тремя парами, ровно столько, чтобы те, кому до тридцати, набродившись за день, не падали с ног от усталости. Но темнеет всё равно раньше, и до официального начала нашей вахты кто-нибудь торчит наверху по собственной инициативе. Чаще всего я: мне и на гражданке пять-шесть часов сна в сутки было за счастье. Плюс в блиндаже жарко, а переодеваться по десять раз на дню… Это же не совковая форма на нас, за сорок пять секунд в неё не впрыгнешь. А поймать ночного гостя очень хочется…

         И вот, стало быть, сижу я на плахе в темноте, за горизонтом зовуще громыхает арта, и на коленях у меня остывает автомат Сапёра, и телефон мой на нём стынет. И светится на экране адресная книга с выделенным абонентом «Мурчик». Кнопки на мобиле стёрты начисто, но я, разумеется, помню, на какой была когда-то нарисована зелёная телефонная трубка.

         Плохо это. Позвонить – значит, поставить на разведке крест. Спец, работающий строго по профилю, охотно возьмёт меня стажёром, разведчик – нет. Разведка – семья. Было уже, проходили: приходит во взвод нормальный парень, натасканный не хуже нас, не аватар, но месяца полтора мы его тупо не замечаем. Семье чужак не нужен.

         Впрочем, Мурчик может оказаться «поза зоною». Глеб говорит, он постоянно ходит в глубокие рейды, счастливчик.

         Что я здесь делаю? Держу высотку над батальоном. Пока мы живы, никто, кроме слепоглухонемых²⁵, наши танки не обидит.

         Почему мне хорошо здесь? А кто сказал, что хорошо? Плохо…