Иные Ангелы

Иные ангелы: аварийная посадка

 

         Вот это был бы анекдот: иметь на счету не один боевой выход, увернуться от  доброго десятка снайперских пуль – и загнуться от кошачьего укуса!..

         Даже в голову не приходило что-то плохое: ну, грязный, ну, дичится, двигается с трудом, прячется от света, хрипит – бедняга, наверное, соседский, наверное, досталось ему вчера вечером, под обстрелом, надо накормить котика... Просил ребят не трогать его, загнать в яму и понаблюдать, чтобы не поднимать тревогу понапрасну. Но он успел забраться в блиндаж и накинулся на Барабашку, и Барабашка спросонья да с перепугу положил рыжую с белым бестию наповал. Хорошо хоть голова цела осталась, для санэпидлаборатории. Хотя теперь уж всё и так стало ясно: бешеный...

         Тот, что на койке у входа, напротив телевизора, – Виктор. Жалуется на головную боль. Не знает ещё, не сказали ему, что это надолго, на годы, может быть, навсегда. Он черепник. Их было трое в доме, в который летела реактивная граната. Один уцелел, второму раздробило ноги обломками кирпича. Виктору предназначался осколок, но брошенный прежними жильцами шкаф притормозил его, и пробив череп, дальше он не пошёл.

         Справа, у окна, Роман. От колена вниз – гипс и металл. Раньше, полгода назад, гипс был до самого таза, потом его сменил там аппарат Илизарова, потом – металлическая пластина, которую на днях будут снимать. Огнестрельные переломы правой ноги. В него стрелял тронувшийся умом побратим.

         Юра и Вадим, ехавшие со мной из полевого госпиталя в одной машине. Юра был санинструктором, он знает, что его ждёт, и старается давить подкатывающее уныние (не слишком успешно). Крупный осколок эрэса на излёте, вдавленный перелом черепа. Вадима накачали анестетиками, и мучился он только последнюю четверть пути, меньше часа: скорая летела под сто, больше газу – меньше ям. Пуля снайпера, войдя в заднюю поверхность бедра, сломала кость, вырвала лимфоузлы и сделала с сосудами что-то такое, из-за чего они отмирают один за другим. Пока нога ещё тёплая. Ему на днях в Киев.

         Паренёк не старше двадцати на вид, появляющийся обычно в столовой сразу вслед за мной. И сам-то тощий, как щепка, а левая нога, схваченная аппаратом Илизарова, – не толще моей интеллигентской кисти.

         Явный офицер, с которым мы на удивление синхронно спускаемся в курилку. Где-то я его видел. Кажется, при неприятных обстоятельствах. Где-то он меня тоже. Обмен взглядами – и сосредоточенность в лице, глаза, обращённые внутрь: усилие вспомнить. У него рука на перевязи. Огнестрельный перелом обеих костей предплечья, работа снайпера.

         Толстый, молчаливый и доброжелательный киевлянин на костылях, майдановец и доброволец. Пяточная кость раздроблена взрывом ОЗМки. Наслаждается своим вторым рождением: жаба взорвалась в земле, а должна была – на уровне пояса. "Вовк добрий: відірвав мені лиш вухо, А міг би й розпанахати мене".

         В углу столовой парень тянет через трубочку измельчённую блендером порцию. Челюстник. Осколком мины. Новая челюсть, выполненная из фрагментов малой берцовой кости, аккуратно обтянута и подшита мышцами и кожными лоскутами с лица и шеи, и ничуть не лишает его человеческого облика. Только двигаться самостоятельно пока не хочет...

         Непрофессиональный писатель сформировал моё первое представление о том, какой силой может обладать художественное слово. Это был хирург, Николай Амосов. Здесь он вспоминается целыми фрагментами, хотя прошло уже немало лет с тех пор, как перечитывал. От времени ППГ 2266³⁸ медицина продвинулась далеко вперёд. Боль осталась всё той же.

         И я здесь. Две крохотные безболезненные ранки на правом запястье: укус кота. Цел и невредим... Невредим, но цел ли? Давеча второй раз за месяц (или больше? Не помню) заглянул в зеркало, в трюмо перед каптёркой приёмного отделения. В полночь на тридцатое мая там был поджарый загорелый боевик неопределённого возраста, лёгкий, весёлый, безбашенный. Теперь – худой лысеющий человек под пятьдесят с усталыми рассеянными глазами. Меньше недели... Это плохое место. Здесь заботятся, здесь возвращают к полноценной жизни, здесь спасают, наконец, но – это плохое место, хуже того взгорка, над которым раскрылась кассета эрэса с лепестками, они же бабочки. Нужно выбираться отсюда. Но как? Обожаемые наши министры только на днях сподобились закупить для Украины антирабическую сыворотку, полгода её не было вовсе. Сюда, для меня, её привозят из Германии по одной дозе, а их нужно шесть, по сложному графику, растянутому на три месяца. Не Министерство обороны привозит – волонтёры, я давеча случайно познакомился с девчонкой, которая этим занимается. Обещали два укола (это четыре дня) и остальное с собой, в дваждыдванский госпиталь, до которого без проблем можно добраться с нуля. Но – нет возможности. Я застрял в Харькове недели на две, если не на месяц.

         Ладно. Переживу. Другим ещё хуже. Мне, по крайней мере, не больно.

         От мира передовой, где куваевская заповедь "Не дешеви" – единственный закон, где нет ничего слишком личного, потому что каждому, пусть даже впервые видишь его, ты кровный брат, мир госпиталя отличается разительно. Разве что здесь ты тоже можешь не опасаться за брошенный на виду в пустой палате планшет или кошелёк. Здесь зона одиночества, заповедник замкнутых людей. Здесь даже пожизненные гопники осторожны, стеснительны и деликатны до тошноты, здесь чужие даже однополчане. У нас масса общих тем, но больничное отчуждение – материал, имеющий колоссальную упругость: после того как тема исчерпана, всё возвращается в прежнее состояние. Амосов считал причиной инстинктивное неверие в то, что твоя боль и тревога может быть понята другими правильно и полно. При всём уважении к огромному его опыту, он был неправ, считая, что она единственная. Здесь целый спектр причин, приводящих к поразительно единообразному результату. Иногда они, видимо, действуют в сочетаниях, хотя любой из них достаточно. Чувство вины за то, что оставил передовую. Его антипод: страх и отторжение всего, что напоминает об обстоятельствах потери здоровья (страх инстинктивный, хотя о намерении никогда больше не приближаться к нулю на пушечный выстрел, даже ценой нарушения закона и презрения вчерашних побратимов, здесь можно говорить в открытую: поймут и простят, или деликатно сделают вид). Опасение какой-нибудь мелочью задеть человека, которому и так больно. Суеверный страх привязаться к этому месту, вплести в память о нём малейшую яркую нить. Нежелание привлекать к себе внимание, более необходимое, возможно, другому. Инерция боевого императива "ранен – пытайся помочь себе сам, лучшее, что могут сделать для тебя другие, – продолжать бой" (это первое, чему учат инструктора по тактической медицине, и единственное, в чём они сходятся без оговорок). Шок от внезапного открытия, что ты тоже уязвим, и страх перед живыми иллюстрациями того, насколько ты уязвим на самом деле. Опасение услышать от собеседника обвинение в ловком дезертирстве. Отчуждение как один из элементов афганского синдрома: слишком резко сброшены физические и психические нагрузки... Множество причин получается, и вряд ли это всё: много ли я тут видел за эти несколько дней...

         Нет, моей причины здесь нет. Меня спасают крохотный, но чертовски полезный опыт работы в прессе (по счастью, в основном интервью и в основном с людьми решительно неприятными, требовавшие просто вырвать информацию любой ценой) и навык убийственного хладнокровия, подаренный военной специальностью. Да, конечно, переключившись в неуязвимый режим наблюдателя, я в изрядной степени теряю возможность отслеживать "изменение (или отсутствие такового) человека и его восприятия мира в длительно действующих экстраординарных обстоятельствах": всё-таки это прежде всего эксперимент над собой. Но и принять то, что меня здесь окружает, я тоже не могу. Это плохое место. Хорошее место там, где, пока  я здесь торчу без толку, разведка вышла в такое задупье, куда ходить, по-моему, не стоило бы и, уж во всяком случае, нельзя ходить без меня. Уезжая с нуля, я вытребовал себе замену из батальона, коллегу, Мастера, но его почему-то не взяли. Нужно возвращаться и с ходу включаться в работу, не тратя драгоценные дни официально разрешённых разведвыходов на вытряхивание из ума и души больничной пыли...

         А впрочем, стоп. Это ведь и есть моя причина. Наблюдатель должен слиться с пейзажем, чтобы его не вычислили снайперы. Я – как все.

         Нет, конечно, не все, кто лежит  на третьем этаже главного корпуса регионального госпиталя, – раненые, да и раненые не все с передовой. Больше травмированных: падения с боевой техники (на ходу, по пьяни или из общей неловкости), прыжки с брони в бронежилетах или просто непозволительно долгое таскание оных, драки, безграмотный атлетизм от нечего делать и тому подобное. Ещё больше – с обострениями хронических хворей, старательно не замеченных когда-то  военкоматовскими медкомиссиями: косо сросшиеся переломы, остеохондроз и прочие проблемы позвоночника, грыжи, кисты и язвы внутреннего ливера... Парадокс: чтобы добраться до передка, мне пришлось грызться с пятью комиссиями, жаждавшими списать навсегда или оставить в глубоком тылу, и тратить на две недели стационара собственные дензнаки. Они что, господа эскулапы, из патологической вредности это?

         Плюс военные пенсионеры и члены их семей. Последние самые общительные. А вообще чем ближе к фронту обронено было здоровье, тем молчаливей пациент. Это не моё открытие. Не раз уже было за эти дни: кто-то начинает рвать на себе тельняшку, его без лишних слов разъясняют по цепочке побратимов и командиров в телефонном режиме, и неизменно оказывается – пустышка, понтомёт. Только это от скуки, а не из жажды справедливости. Область недоброжелательного вакуума здесь образуется вокруг любого говоруна.

         А впрочем, вакуума здесь и так хватает. Сон, еда, процедуры, если таковые вообще запланированы. Телевизор, от которого отвыкли и в большинстве не жалеем об этом ничуть. Шкаф-библиотека, состоящий из поющих в терновнике графоманов от советских литературных госпремий и русских контрдетективов (ну, это там, где мазурики хорошие, а менты плохие, это духовно, скрепно и современно) чуть более чем полностью. Привычные личные забавы, компьютерные игрушки тоже много времени не занимают: здесь они почему-то очень быстро скучнеют (мне ещё повезло, что стучать по клавиатуре я уже в некоторой степени должен: в Запорожье есть кому ждать продолжения «Иных ангелов»). И что дальше? Неприятное это открытие, что в сутках не всего, а целых двадцать четыре часа.

         Сны. Поверье, что из-за привычки постоянно держать себя в бодрости и равновесии психика даёт откат, и не в меру расслабившимся разведчикам снятся исключительно кошмары, оказалось чепухой: сны как сны. Сброс нагрузок приводит только к тому, что их много и они яркие и цветные. И запоминаются хорошо, потому что из-за малоподвижного времяпрепровождения плохо спишь и часто просыпаешься. Моя палата спит тихо... Впрочем, это не правило. Помню хорошо и другое: как нагрянул на нас когда-то вчерашний пациент военного госпиталя (он слегка поддал на радостях, потом отрубился генератор, свет погас, и он не смог найти в палаточном лабиринте Широкого Лана бригадную палатку, где сгрузил свои шмотки и койку). Встретили его, разумеется, не лучшим образом: чужакам запросто вваливаться к разведке не рекомендуется, вредно для здоровья. Потом всё более или менее разъяснилось, и мы приютили его на ночь, на койке уехавшего в отпуск Мастера. Среди ночи приблуда стал кричать и брыкаться, и мне пришлось взять его за руку и  успокаивать, как дитё: всё в порядке, успокойся, ты в тылу, жив и здоров, здесь все свои – давай, майор, успокойся, спи, ночь на дворе, а ты тут раскомандовался...  И когда взгляд его стал спокойным и более-менее осмысленным, я счёл свою миссию успешно выполненной, повернулся на другой бок и закрыл глаза, и он вдруг выдал мне в спину тихо и недоуменно: «Белка, тебя же убили, а почему ты говоришь, что я живой?..»

         Телефонные звонки. По любому поводу, потому что от нечего делать любой повод кажется архиважным. Государственный телеканал сообщил, что где-то (с точностью до слона) козломордые основательно валили по нашим – звонок: не у нас ли. Тот же телеканал соврал, что за сутки жертв нет – звонок: как на самом деле. Промелькнул где-то в коридорных неверных беседах знакомый позывной, знакомое прозвание блокпоста – звонок: всё ли нормально. И страшное удивление и возмущение, когда за госпитальный месяц приходит от оператора мобильной связи кошмарный счёт. Нигде лайфы, водафоны и иже с ними не матерят и не обвиняют в мошенничестве так активно и зло, как в госпитале. А уж если у пациента возникают сложности в личной жизни – за сутки можно наслушаться на семь-восемь глав женского романа.

         Сеть. Увы, компьютерных классов здесь нет, но счастливые обладатели планшетов и широкоэкранных мобильников очень быстро просекают неплохой вайфай. А дальше оказывается, что многомесячный сетевой голод на удивление быстро утолён, и мучительные усилия вспомнить, чего же когда-то так сильно хотелось поиметь от информационного пространства, находят выход либо в онлайн-просмотре любимых прежде (теперь уже непонятно за что) фильмов, либо в попытках выделить что-то толковое и нужное из якобы учебных роликов ютуба военной тематики. Баллистические калькуляторы и тому подобные нужные программы скачать корректно не удаётся: вайфай тут, конечно, хорош, но не настолько. Да и трудно искать в сети корректно работающие бесплатные программы узкой специализации.

         Воспоминания молча. Почти наверняка тоже времяпрепровождение общераспространённое. Постоянно прокручиваясь в мозгу, несколько минут прошлого в конце концов кажутся ключевыми элементами твоей жизни, до кома в горле или зубовного скрежета. Я не исключение... Главное: понимаю же умом, что Тюлень просто теля боже, что бросив меня одного в засаде в серой зоне, без связи, никому не сообщив, где я нахожусь, чтобы, по крайней мере, свои же не положили, он даже не понял, что сделал что-то не то. Но крутится, крутится в праздной голове, не спросясь, и я уже слышу, как наяву, щелчок предохранителя, вижу пистолетный ствол, поднимающийся на уровень глаз, и его затылок на другом конце прицельной линии... Здесь подобным не делятся. Редко – о приключившемся с кем-то другим. Но столь резких перепадов настроения, таких внезапных ненавидящих слов вполголоса, брошенных в пространство, но явно небезадресно, не встретишь больше нигде.

         Планы. Делюсь при случае. Мирные проблемы более-менее решены, ближайшее будущее видится на фоне танкового батальона или давешнего ВОПа. Большинство то ли помалкивает, то ли не загадывает наперёд, а те, что загадывают, планируют в основном на после войны.

         Помощь младшему медицинскому и вспомогательному персоналу госпиталя. Доступна не всем пациентам и непривычна оному персоналу. Как правило, от неё вежливо отказываются, просят крайне редко.

         Процедуры. Мои в среднем занимают секунд сорок в день. В травматологическом отделении процедур вообще мало: мирно срастающимся мягким тканям и костям нужен прежде всего покой, не срастаются – отправляют владельца в гражданские клиники или в интенсивную терапию, если дело совсем уж плохо. Уколы, перевязки, капельницы – всё.

         Волонтёры. Несущие материальные блага много времени не занимают. Несущие культуру не представляют себе, насколько мы отвыкли от культуры, и принимают наше смущение за отторжение, так что длительного общения тоже не получается. Творцы, откровенно ищущие признания, здесь признания не находят никогда. Несущих слово божие в основном терпят: "There are no atheists in foxholes"³⁹ – это безнадёжно устарело, в современных окопах атеисты умножаются.    

         Встречи с друзьями и родственниками – в худших традициях совка: с пяти до семи и только на территории (тоже уныло совковой). Выходы в город исключены абсолютно, разве что вперёд ногами. Хотя это, может, и к лучшему. Друзья и родные интересуются твоей нынешней жизнью искренне, но реакция твоя, резко не совпадающая с литературным героическим штампом, отбивает охоту спрашивать. "За воинственный клич принимавшие вой" – это вполне нормально в нормальной стране, но в присутствии иного чувствуется очень остро и унижает. А город... Привыкшего к палаточным городкам, кунгам, блиндажам и землянкам во чистом поле человека город утомляет буквально за два-три часа. Лучше уж без него.

        

         Плюс завтрак, обед и ужин (вкусно, но мало), плюс чипок, чтобы не было мало и было табачное довольствие. Плюс изредка поход за мороженым и бытовыми мелочами к волонтёрскому пункту на территории: к собственному, пардон, белью, бритве, дезодоранту и т. п. доступа нет. Из каптёрки свои вещи получаешь только по выписке или переводу в другой госпиталь (и на кой, спрашивается, дьявол в приёмном отделении багаж на предмет запрещённостей потрошит ВСПшник? Кстати, не выложенный в спешке ВОГ⁴⁰ и шприц с наркотическим анестетиком в моём рюкзаке он  тупо прозевал). Плюс заварка чая. Всё. Скучно...

         Одно отрадно: харьковские мои друзья оказались своими все до одного. Из тех, над кем издевался в подвалах городской управы белгородский ОМОН, из тех, кто пропарывал колёса автобусам, привозившим из Рашки "возмущённые украинские народные массы", и поливал кипятком и помоями из окон их вдатое содержимое. Не верьте: Харьков усиленно представляют в СМИ проблемным городом только лишь затем, чтобы дать возможность шоколадному торгашу и его гопкомпании отдавать город на прокорм Гепам, Допам и прочим папередникам. На самом деле Харьков гораздо менее ватный, чем Запорожье. Хотя, конечно, оба они сильно уступают в украинстве давешнему Артёмовску, ныне Бахмуту. Что неудивительно: у Бахмута русский мир под боком, и правда о нём – из первых рук, и на дороге между мирами – только надцатый батальон, несущий ежедневные потери.

         Что я здесь делаю? Жду очередную дозу вакцины. Привожу в порядок записи: харьковские друзья организовали мне планшет с клавиатурой. Стиль – ладно, но почерк человека, два десятка лет пользовавшегося исключительно клавиатурой, да в полумраке палаток и блиндажей, да слепенькой ручкой на отсыревшей бумаге, – это натуральная шарада даже для него самого.

         И наблюдаю. Почти как в нейтральной полосе: сектор, ближняя – средняя – отдалённая зона, перископ, сравнение, запись, память и время, текущее так бесполезно, так далеко в стороне, что кажется остановившимся. А вопрос "хорошо-плохо" будет иметь смысл тогда, когда ко мне вернётся передовая или хотя бы батальон, и время снова вынуждено будет играть по им же установленным правилам.

Иные ангелы: в тумане

 

         Знаете, почему командирскую "Моторолу" называют собачьим поводком? Не потому, что у неё длинная антенна: разъём антенны вполне подходит и к обычной. Потому, что за неё могут дёрнуть в любой момент.

          Одно время я считал хорошим средством от страха его ожидание. Человеку молодому свойственен обычно некоторый максимализм, так что каждый раз он будет полагать, что может быть ещё страшней. Пожилые же, вроде меня, привыкли к тому, что мир сей – юдоль обманутых ожиданий и досадных обломов, и вместе с ожиданием страха автоматически получат подсознательную уверенность, что страшно не будет никогда... Я заблуждался. Не работает средство. Имел случай в этом убедиться таким образом, который не оставил места сомнениям: сидя на броне БРМ впереди воющей на холостых оборотах танковой колонны, ища в памяти ответы, которых там не было и не могло быть, и потихоньку седея всей наличной шерстью. Потому что наши взяли Муравейник⁴¹, и им ни с того ни с сего приказали срочно отходить. Потому что козломордые валили из запрещённых калибров по всем опорникам у Дебальцево, и слепоглухонемые сподобились-таки дать добро на взаимный ответ русской фауне. Потому что выдвигаться предстояло в незнакомый район. Потому что командирская "Моторола", собачий поводок, была пристёгнута к моей разгрузке. Честное слово, тогда я предпочёл бы увидеть на её месте гранату без кольца...

         Меня не учили водить разведгруппы: в «Десне» это было не по прямой специальности, было понарошку, известными, много раз хожеными маршрутами, и потом, я не набегал достаточно времени в минусе⁴², чтобы сколь-нибудь серьёзно перенять это у Чеха. Меня не учили командовать разведвзводом, и горе-взводные нашей несчастной разведки этого, увы, тоже не умели. И что хуже всего – меня не учили планировать разведку неизвестного района, с нуля, я никогда не видел ничего подобного и даже в книгах не встречал хотя бы смутных намёков на то, как это делается. Да, конечно, я пойду впереди, как против всех правил ходит Чех, и батальонная разведка пойдёт за мной, по большей части из доверия, иные – слепо или на слабо, но это-то и страшно: куда? С колёс наудачу?.. По нашей наводке должны будут выйти на огневые позиции два десятка танков, несущих точные, скорострельные и всесокрушающие стодвадцатипятимиллиметровые орудия, но капризных, как старые "Жигули", и вопреки всеобщему убеждению весьма уязвимых... Силы небесные, или как вас там, опомнитесь, что вы творите, я же всего лишь старший солдат!..

         В преддверии наезда комиссий и проверок Тюлень, запустивший документацию с самого своего появления у нас, ушился на двадцать дней в отпуск. Сержантов не осталось: кто на передке, кто опять-таки в отпуске. И я послушно сунул в карман поганую хвостатую рацию и печально побрёл разгребать тюлений ящик с бумагами, с унылым проклятием гражданской жизни, которому понадобилось меньше года, чтобы настичь меня и здесь. Часов через пять за поводок дёрнули. Только речь шла не о бумагах – о том, чтобы поднимать ошмётки разведвзвода, оставшиеся во второй линии, по боевой тревоге...

         Ждали с полчаса. Потом уточнили задачи. Позиции намечены, танки обойдутся без нас. Если козломордые не удовлетворятся возвращением Муравейника и смогут развить контратаку во что-то серьёзное, нам, единственной пехоте танкового батальона, предстоит удерживать мост до отхода наших сил, а потом взорвать заложенные под него семь центнеров тротила. Облегчение было огромное. Хотя в беллетристике соответствующей тематики такие задания ничем хорошим не заканчиваются. Парадокс?

         Мы не выдвинулись. В сумерках танки тихо и неспешно расползлись по капонирам, наша бэха взобралась обратно на высотку, следом за ослепшими в лучах фар фазаньими выводками. На передок пошли другие танки, их повела другая разведка, у которой, хочется надеяться, был настоящий командир.

         Я запомнил этот страх до мельчайших деталей – страх тела, привыкшего владеть только собой, страх нервов, которые вынуждены управлять семью телами, страх разума, которому доброй памяти профессор Зима внушил, что "Физтех должен знать всё", но забыл уточнить – "о мире", не предполагая, видимо, что мира на нашем веку хватит не всем. И туман в голове...

         Примерно такой, какой этим утром заливает ВОП: дальше полусотни метров не заметишь и слона. Тепловизоры бессильны. Звуки гаснут, как в вате.

         Быстрые одиночные выстрелы за спиной – это итый пост, Рыжий. Щедрые очереди слева (и наверняка от бедра, как в ближневосточных телерепортажах) – это, разумеется, Монгол с ётого поста, личность в мирных условиях откровенно неприятная, но неожиданно хорошо вписавшаяся в реалии стоящего на выступе Светлодарской дуги ВОПа. Я тоже встаю, вздрагивая от прикосновения отсыревшей ткани к бокам, и поднимаю автомат Востока (на пулемёт поста временно наложено табу из-за недостатка патронов, а моё оружие в такую погоду бесполезно совершенно). Тоже, наверное, узнаваем: въевшаяся ещё со времён школьной НВПшной трехдневки⁴³ привычка стрелять дуплетом плюс заметные промежутки на проверку прицеливания, даже если целиться не во что. Мы просто периодически простреливаем наугад направления возможного подхода ДРГ к своим постам. Туман. Раннее утро. ВОП спит, на стрелкотню с постов здесь давно уже никто не просыпается.

         Здесь будит не громкость звука. Длинная пулемётная очередь, короткие взрывы гранат, сухие, высокого тона хлопки ВОГов подствольного гранатомёта – это да, это повод проснуться: начался бой. А то, что громче, – уже индивидуально. Кто-то и под разрывы стодвадцаток мирно дрыхнет, кого-то будят восемьдесят два миллиметра, я игнорирую мины разрешённых калибров, но просыпаюсь от ударов не менее разрешённых фугасных гранат бэх и СПГ⁴⁴.

         Нам обещали, что настоящий страх придёт под первым в жизни артобстрелом. Обещали все, от писателей, прошедших Вторую мировую, до инструкторов, обещали с детства и до дня этого самого обстрела. Они тоже заблуждались: не под первым. Не могу сказать обо всех, но разведка, твёрдо уверовавшая, что если всё делаешь правильно, семьдесят процентов выживания тебе гарантированы, первый обстрел перенесла без особых эмоций: он застал нас в родной стихии, под открытым небом. Совсем другое дело – впервые пережидать удар арты в блиндаже, зная при этом, что ни один наш блиндаж не выдержит попадания стодвадцатки, не говоря уже о снаряде саушки⁴⁵. Ощущение такое, будто все сосуды в голове слипаются намертво, и потом часа четыре лицо всё никак не может согреться. Только не страх это, хуже страха: осознание, что происходит Нечто Невозможное в Принципе. Чувство доминирующего хищника, вершины пищевой цепи, оказавшегося в роли бессильной жертвы. Одно лишь слово, намёк на противодействие – мы вышли бы под обстрел, чтобы корректировать ответный огонь. Вот только не было его: не было на наших постах ничего дальнобойного, а тылы, не желая заранее светить огневые позиции, не заступились за нас... 

         По-разному к этому отнеслись. Не привыкли ещё, что на этой войне, где прощаются бессмысленные жертвы и паническое бегство и карается атака (да и отступление тоже) без потерь, такое в порядке вещей. Чем выше инстанция, запрещающая ответку, тем ниже причина: разумная осторожность, излишняя осторожность, трусость, подлость, продажность, а для самых верхов, которые "а я ответный огонь официально никогда не запрещал" – равнодушие... Большинство наших обиделись. Я – просто не знал, как на это реагировать. Неопределённость. Туман. Наверное, из-за тех двадцати дней на собачьем поводке...

         То, что комбат озадачил рядовых разведчиков искать места экстренного вывода танков на случай удара кацапских дальнобойных артсистем, – это было ещё более-менее понятно: во главе разведки тогда стоял Тюлень, в голове которого такой приказ за пару минут превратился бы в сообщение о начале ядерной войны. Иное дело – когда перед  солдатом он раскладывает карту ДСП⁴⁶ и даёт четверть часа, чтобы подобрать новое место постоянной дислокации батальона. Очень уж серьёзно это выглядит... Впрочем, вариантов оказалось не так уж много, даже с самой непросвещённой точки зрения. Хоть на троечку, но справился. Первый вариант Скала забраковал сходу: далеко от трасс. Поля используются под сельхозкультуры, бесхозной земли почти нет, скоро осень, по грунтовке после эн десятков танков пройдёт разве что эн плюс первый – как прикажете снабжать батальон, товарищ старший солдат? Остальные два казались вполне приемлемыми, мы осмотрели их в тот же день, и  до меня дошла, наконец, здешняя цена того, что называют позицией, районом расположения, пунктом дислокации и тому подобными простыми словами... Район номер один на карте тысяча  девятьсот шестьдесят забытого года выглядел идеально, но в двадцать первом веке уже представлял собой неплохо оборудованную зону отдыха. Понятно: одно дело – наладить работу с местными жителями, ограничить доступ чужакам, минимизировать наблюдение за батальоном, и отнюдь другое – таиться там, где чужаки все и отовсюду. Не годится... Район номер два. Согласно карте, располагается поблизости от средних размеров села. В реальности – уже в самом селе, в зелёнке на околице. Если не впечатляет картина удара "Градов" по такому лагерю, можно представить другую: толпу изнывающих от безделья аватаров, поселенных в двух шагах от четырёх магазинов, немеренного количества самогонных аппаратов и не меньшего числа дам лёгкого поведения. Плюс неизбежные сепары среди местных. Плюс естественное желание цивильного мужика иметь в хозяйстве как минимум автомат... Сразу и не скажешь, какая картина хуже. В общем – всё. В районе действий батальона, к тому же ещё и урезанном накануне, мест больше нет. На следующий день мы дёрнулись за границы района, но и там в разумной близости ничего не нашлось. Если это понятно и рядовому, легко представить себе чувства комбата...

         Поганые пейзажи. Сволочные. Как русский мир.

         Здесь, на ВОПе, с этим ещё хуже. Уже взошло солнце, но туман поднимается изнуряюще медленно, лёгкий ветерок расчёсывает подол белёсой занавеси в мелкие локоны и гонит их над землёй, так что движение видится во всех опасных секторах сразу. Не успеваешь поворачивать голову, начинает ныть предплечье от постоянного напряжения пальца на спусковом крючке, от постоянного усилия остановить его движение в полумгновении от срыва ударника: нет, стоп, не враг это, туман это... Мельчайшая водяная пыль, повинуясь ветру и тепловой конвекции, складывается в зыбкие линзы и призмы, туман взблескивает, будто над землёй парят и целятся сотни оптических прицелов. Туман... Он поднимется. Откроет привычную картину: плоская, как сковородка, наклонённая к противнику вершина высотки, шрамы траншей, окантованные коростой расколотого плитняка и гематомами брустверов, язвы воронок, сожжённая сорокаградусной жарой трава... Нашу позицию не прикрывает ни одно деревце, жиденькая поросль едва маскирует дорогу к ВОПу, вся зелёнка – там, на ничьей земле, в серой зоне. Примерно то же в километре за нашими спинами, где полагается стоять "Фаготу"⁴⁷ и двум СПГ... Цена позиции на этой земле велика, я знаю, я сам когда-то искал здесь позиции. Я понял бы молчание тяжёлого вооружения, даже во время самого сурового на нашей памяти артобстрела: четыре часа, с разных направлений, восьмидесятками, стодвадцатками и СПГ одновременно, вход – примерно каждые  двадцать секунд. Если бы только не фраза начальника ротного опорника, вышедшая за пределы штабной землянки: "Не хер их поддерживать, им всё равно там всем п...ц".

         Всё хорошо, что хорошо кончается. Не случилось тогда у нас ни двухсотых, ни трёхсотых. Обошлось. И кости у капитана уцелели, и синяки с его рожи сошли довольно быстро. Согласно известной поговорке – как на собаке.

         Когда Кабан сменяет меня, тумана уже нет. Казалось бы, был весь внимание, но куда он делся – поднялся ли  мгновенно, ушёл ли с ветром, просто высох в одночасье – так и не заметил. Следую на кухню, привычным аллюром, который почему-то никто больше не хочет перенимать: до трёх секунд быстрым шагом, до трёх секунд остановка, до трёх – медленным и так далее в случайном порядке. Более-менее помогает против снайпера, почти бесполезно против пулемёта, результат сильно зависит от угла между твоим курсом и прицельной линией врага, со стороны выглядит довольно глупо.

         ВОП потихоньку просыпается. Вскидываю руку на невнятное приветствие Немого. Здороваюсь с Чехом, чистая, ладно сидящая форма которого слабо вяжется с недовольством и раздражением на лице. Буквально четыре дня назад он вернулся с операции: второй раз уже эскулапы разбирались с его ногой, побитой миной ещё в начале весны. Столько планов родилось в эти четыре дня, такие радужные перспективы открылись – и вдруг звонок: возвращайтесь в госпиталь, мы снова извлекли не все осколки... Без Чеха нашу разведку не выпустят вовсе, не говоря уже о намеченных налётах, засадах и минных постановках, долженствующих закошмарить и деморализовать козломордых в нашем районе... Боже, какой же всё-таки бардак у них, в военной медицине, ну не отпускали бы уже, раз не уверены!.. Задерживаюсь на минутку у своего блиндажа: его нужно заново перекрывать плёнкой, поскольку течёт он, как выяснилось под давешним ливнем, безбожно, его неплохо бы дополнительно усилить мешками с землёй, и я договариваюсь с Рыжим насчёт посильного фронта работ для каждого обитателя. Вот уже и кухня видна...

         Не лучшим образом устроены человеческие чувства, вряд ли человека спроектировало какое-то разумное начало. Всё происходит одновременно, но воспринимается с заметным разрывом: сперва – тонкая до остроты волна прохладного ветерка на коже запястья, потом – звук удаляющейся пули. Для нормального прицеливания человеку нужно не менее трёх секунд. Этого достаточно, чтобы изменить темп и вспомнить расположение сепарских точек и замеченные прежде позиции подскока⁴⁸, чтобы услышать выстрел и определить сектор стрельбы, чтобы повернуть голову. Так что вспышку второго выстрела я уже вижу и бездумно, автоматически подаю далеко вперёд шаговую ногу и падаю на спину. Инструктора над нами хорошо поработали; спасибо тебе, Глеб, земной поклон за то, что ты есть на свете... На этот раз и подлёт пули тоже слышен: полудюймовая, может, даже четырнадцать с половиной миллиметров. Очень резкое изменение тона у пули, от краткого и тончайшего, на грани слышимости, на подлёте до низкого, урчащего, когда она уходит. Эффект Допплера. Самая большая разница и самый резкий переход – когда она проходит прямо над тобой.

         Ну, всё, сука, ты попал... Откатиться за насыпь – пара секунд, оттуда до АГСа – метров десять по траншее, и он у нас заряжен, взведён и даже с предохранителя снят, и смотрит как раз в нужном направлении, и дальность не перепутаешь – как раз предельная, Алхимик именно туда стрелял в последний раз. Три залпа по пять гранат с переносом по фронту – и тебе конец, богоносец ты наш духовный, гондон штопаный, тебе конец, даже если ты уже собрал шмотки и сваливаешь, а ты, без сомнения, сваливаешь, ведь ты не курсант российский на зачёте, не истеричка с винтовкой, ты – настоящий, ты слишком хорош, я тебя узнал, паскуда... Нет, ах, чёрт, нет, туда больше предельной дальности, Алхимик ведь накрыл точку при сильном попутном ветре, а сейчас почти безветрие, будь оно проклято...

         И снова: только секунды через полторы я понимаю, что слышу грохот со своего поста. ПКМ Кабана... Для пулемёта дистанция тоже велика, за пределом прицельной. Но Кабан, ветеран Иностранного легиона, гражданин Франции, оставивший жену и дом на Лазурном берегу, чтобы вступиться за родную землю, запросто может и так: наощупь, по трассерам, парируя опытными руками малейшие отклонения пулемётного ствола. Трассы не долетают, гаснут в воздухе, но воображаемые продолжения их сходятся там, где надо. Кабан не верит, что там уже никого нет. Он по всем правилам прижимает стрелка, давая мне возможность уйти.

         Тяжёлый пулемёт – не АГС: для гранатомёта прицельная и предельная дистанция – одно и то же, а пуля сохраняет убойную силу и там, куда точно нацелить её уже невозможно. Есть и другое отличие, и сейчас оно хуже некуда: на предельную дистанцию АГС стреляет навесом, с закрытой позиции, оставаясь незамеченным. Пулемёт так не может. Кабан сейчас показывает себя козломордым так же ясно, как если бы в рост встал на бруствере с украинским флагом в руках.

         Тот, кто выцеливал меня, – настоящий. Настоящих – мало. Его должны прикрыть. Нужно бежать на ближайший пост, хватать рацию и останавливать Кабана, материть его, спорить, гнать в укрытие. Если батарея рации не села этой сырой ночью, а она наверняка села; если Кабан услышит меня сквозь звон в ушах, а он наверняка не услышит; если вчерашний боец Иностранного легиона прислушается к вчерашнему преподавателю классического университета, а это ох как сомнительно...

         Я уже видел правильное прикрытие снайпера. Не так давно на наш сравнительно тихий участок прибыли курсанты российских военных училищ: сдавать зачёт. Первый размахивал оптикой так, что я засёк блеск линз даже несмотря на солнце у него за спиной. Подпустить его поближе мне не было позволено, оставалось только тихонько выйти метров на пятьдесят от поста и огнём (увы, на такой дистанции неприцельным) с неожиданного направления заставить недоснайпера занервничать, бросить позицию и выскочить под пулемёт Алхимика. Алхимик отработал отлично, земля вокруг ублюдка буквально вскипела, но он всё же ушился своим ходом. Второго гоняли уже без меня, одним пулемётом, и вот тогда прикрытие показало себя в полную силу. Два пулемёта семь шестьдесят два и полудюймовый – по посту Алхимика, БМП – по позиции, где меня засекли в прошлый раз. Три заряда как под линеечку, с перекрытием зон поражения. Жалко, хорошая позиция была...

         А сегодня если и было прикрытие – промолчало. Гораздо позже, когда я уже набил брюхо и расслабился, за кухней грохнула одинокая стодвадцатка. Обычное дело, ежедневная рутина, чтобы мы не расслаблялись. Стодвадцатимиллиметровый миномёт столь же неточен, сколь разрушителен взрыв его мины.

         И вот теперь, сытого и расслабленного, меня без труда берёт раздражение. Да, конечно, киевской новой знати наша победа не нужна; да, она ждёт случая сварить нас заживо в очередном удобном котле; да, нам позволяют сражаться за свою землю и свою свободу только из страха немедленной вооружённой расправы, да ещё в расчёте на то, чтобы нас вернулось как можно меньше. Но, чёрт возьми, они же не могут изгадить всё до мелочей, мелочи эти не только не видны им, но в большинстве лежат за гранью их торгашеского понимания. Какого дьявола все блиндажи здесь выкопаны входом в сторону противника? Где, мать вашу так, единый хотя бы для ротного опорника список условных ориентиров, карточки огня, азимуты и дистанции? Опорные углы для огня с закрытых позиций? Карты минирования? Почему батальонный НП, найдя цель, вынужден вызывать меня на КП ротного опорника (туда и обратно, даже бегом – минут двадцать)? На кой чёрт здесь торчит, привлекая огонь миномётов, зенитная спарка, стреляющая только одиночными и только из одного ствола? Это что, тоже Киев приказал? Где искать концы этого глупого унылого бардака? На уровне батальонов? Взбешённая Белка, получившая, наконец, полную картину происходящего на ВОПе, удерживаемом её разведкой, пригрозила сесть за рычаги и вывести на опорник танки батальона. Такое стоит, как минимум, звезды с погон, но вряд ли это остановит плотную белобрысую комиссаршу с шалыми водянистыми глазами валькирии, выдающими северную кровь... На уровне бригады? Вчера комбриг самолично вывез артиллеристов на позиции надцатого батальона, ткнул их носом в перепаханную снарядами землю, в рваный бетон, в щепу, бывшую когда-то брёвнами блиндажных накатов: полюбуйтесь, боги войны, что бывает, когда вы даёте ответку через полчаса или не даёте вовсе... Все хотят как лучше, почему же получается так хреново?..

         Видимо, режутся лычки на погонах. Как зубы у младенца, тревожа и не давая отдохнуть. Почему я не обращал на это внимания раньше?  Давно уже нет на мне непрошенной и непосильной ответственности, двадцать дней на собачьем поводке благополучно ушли в прошлое, но что за яд они оставили в моей крови?..

         Почему мне хорошо здесь – понятно: передовая – рай, Вальгалла, мир, каким он должен быть. Чистая природа, свежий воздух, минимум быта, максимум братства и никаких условностей. К тому же мерзавцы сюда не стремятся, а идиоты здесь надолго не задерживаются. Да, разумеется, здесь стреляют, и иногда довольно метко. Но ведь бесплатного сыра, как известно, не бывает, и в данном случае перспектива мышеловки – не слишком большая плата. А главное – здесь не обязательно делегировать подлой хитрож…пой структуре, именуемой государством, своё естественное право отвечать ударом на удар, взимать кровь за кровь и смерть за смерть. В общем, благодать божья, ладно. Вопрос в другом: почему мне хорошо здесь и теперь, когда я вижу, что в раю этом не всё так радужно? Примерив офицерскую шкуру, я остался солдатом. Вот только с какой стороны это характеризует меня? Туманный вопрос. Как сегодняшнее утро, подпустившее снайпера на дистанцию прицельного выстрела из полудюймового слонобоя.

         Что я здесь делаю? Примерно то же, что приснопамятный принц датский. Сомневаюсь. Сомнение, конечно, основа познания, но для этого оно должно быть чётко сформулировано. Туман здесь неуместен. Вот сейчас наконец-то появилась первая формулировка: если мы в ответе за тех, кого приручили, каков наш ответ перед теми, кто приручил нас? Могу ли я считать себя свободным в законный срок, уже ясно видимый в недалёком будущем; вправе ли бросить войну, если это моя война?

         Не хочу сейчас думать об этом. Устал и хочу спать. Нас мало осталось на ВОПе, мы дежурим гораздо чаще, чем это позволено из соображений оптимальной боеспособности, а ещё блиндаж надо укреплять, обстрелы ведь идут по нарастающей по обе стороны от нас... Потом решу. Сейчас – спать.

         "И, наконец, я подвергну сомненью сомненье своё и себя самого вместе с ним. Спите, мои дорогие, когда вы проснётесь – увидите: всё уже будет не так…"