«Твори, выдумывай, пробуй», повесть

* * *
«Раннее летнее утро коснулось опушки леса розовыми кистями благодатных солнечных лучей. И вся опушка расцвела и преобразилась, как преображается спящая женщина, проснувшись и умывшись росой, в писаную красавицу. Час глубокой предрассветной тишины сменился гаммой звуков просыпающегося леса. Певчие пичужки захлебывались радостным щебетом, перекликаясь друг с другом. Кусты и деревья отвешивали друг другу поклоны и ласково соприкасались веточками, точно добрые друзья, счастливые встречей. Все в лесу питали друг к другу светлые радостные чувства. Даже голодная…» – Рома Малиновкин приостановил пулеметную печать, призадумался, покусал губы, решительно стер слово «голодная». «Даже хитрющая лиса, грациозно выползшая из своей норы, унюхала в воздухе сытный запах жирного зайца…» – снова стер все до слова «норы». «Даже хитрющая лиса, грациозно выползшая из своей норы на утренний променад и во время неспешной пробежки по окрестностям увидевшая в кустах мелькнувший хвостик серенького зайчишки, была настроена так благодушно, что махнула рыжим великолепным хвостом и не стала преследовать косого…»
 – Прекрасно получается, Роман Львович, – похвалили сзади. Малиновкин крутнулся на кресле так, что чуть не грохнулся вместе с ним. Вошедший, как было у него заведено, почти без звука полковник Головной стоял за спиной писателя и внимательно читал строчки на экране. Видимо, увлеченный автор пропустил легчайшее дуновение ветерка, что обычно сопровождало появление консультантов, и был захвачен врасплох. – О природе, очень мило. Я знаю, знаю, дальше будет пасторальный роман, лирика и созидательный труд. Мне передавали фабулу, я одобрил. 
 – Польщен, – пролепетал тот, кого уже не звали Гриф.
 – А признайтесь, Роман Львович, – внезапно Головной чуть-чуть улыбнулся, – ведь уже рука не поднимается писать про гниль, плесень, дерьмо и прочее такое? Правда?
 – Правда, Максим Федорович! Не могу себя заставить написать даже как лиса за зайцем охотится!
 – Значит, помогло лечение, – констатировал Максим Федорович и стал похож на лукавого Санта Клауса. – Значит, ваш опыт можно ставить в пример другим пациентам. А есть тут один… упорный. Фантаст. Но неконструктивный. Разрушительный фантаст. Говорит, что не может предать цеховые интересы. Видали? Я вот думаю, может, его к вам перевести на время? В целях скорейшего излечения?..
На вопросы полковника Головного не принято отвечать «нет». Лояльный Малиновкин сложил все черты лица в умильную гримасу и закивал, что китайский болванчик, точно предложение полковника доставило ему Бог весть какую радость. На деле же он, признаться, испытывал противоречивые чувства. Хотелось повстречаться с товарищем по несчастью, не все же одному переживать муки второго рождения… но, вместе с тем, если товарищ – кто-то из знавших Грифа, то как ему в глаза смотреть?
Полковник Головной меж тем проделал некую молниеносную операцию пальцами, и одна стена палаты Малиновкина бесшумно поползла вверх и канула в белый ровный потолок. Воздух в комнате даже не дрогнул. На месте больничной стены открылся широкий пустой коридор. В дальнем конце его красовалась скульптурная группа – один человек везет на операционной каталке другого. 
 – Пустите меня, б…ди! Суки! – орал распростертый на каталке из положения лежа. – Твари вы! Змеи! Аспиды! Что ж вы… что ж… де… ла…еть… – голос будто свернулся, из чего Малиновкин заключил, что «горизонтального» усыпили. Каталка с осторожным, даже уютным жужжанием вползала в палату беллетриста. С тревожным любопытством взгляд Романа Малиновкина прежде всего скользнул по неподвижному телу. Так и есть: знакомый. На каталке лежал, на глазах проваливаясь в глубокую медикаментозную кому, тщетно стараясь пучить мутнеющие глаза, фантаст Игорь Цапелюк. За какие-нибудь три секунды его взгляд потух, а лицо, искаженное недавним криком, расслабилось и растеклось по эмпиреям сна. 
 – Прекрасно, капитан, – негромко похвалил полковник Головной. Видимо, похвала предназначалась тому, кто вез и усмирял буйного фантаста. Малиновкин перевел глаза выше. Увидел под белым халатом соблазнительные выпуклости. Мелко вздрогнул от неожиданности: он подспудно был уверен, что здесь весь персонал – мужского пола, крупный, с квадратными плечами, лицами и мозгами. Украдкой глянул в лицо капитана. Содрогнулся нешуточно. Из-под белого колпака, надетого весьма кокетливо, ему улыбалась красивая ненатуральная блондинка. Дашенька.
 – Здравствуйте, Роман Львович, – любезно сказала она. 
Теперь ее глаза смотрели осмысленно, выражение лица резко изменилось: умная принципиальная машина, робот на службе идеи.
 – Здравствуйте, Дашенька… или вы не Дашенька? – пролепетал Малиновкин.
 – Дарья Александровна, если позволите, – поправила машина. – Приятно видеть вас в новом амплуа. Согласитесь, оно гораздо приятнее прошлого? Вот, я так и знала. Роман Львович, я же вас предупреждала… а вы не поняли… Если бы я заметила, что вы готовы измениться, мы бы успели отозвать приглашение. Но вы упорствовали… что ж, вышло, как вышло. 
 – Простите, – глупо шепнул Малиновкин, хотя, по идее, извиняться следовало не ему.
 – Роман Львович, оставляем на ваше попечение нашего нового клиента. Игоря Владимировича Цапелюка. Будем признательны, если вы объясните ему – когда он очнется – что сменить амплуа – в его же интересах. Это трудно, однако необходимо. Напомните ему прекрасный роман Бруно Ясенского «Человек меняет кожу». Вы его, безусловно, читали – с вашей-то образованностью. 
 – Читал. В детстве, – поспешил согласиться Малиновкин, снова часто и несолидно кивая. 
 – То, что происходит здесь с людьми искусства, укладывается в превосходный образ Бруно Ясенского. Не так ли?