«Из логова змиева», повесть

Между прочим, я ведь, как и ты, окончила Литературный институт в Москве. Это были счастливые годы бурления фрондерской интеллигенции в проточных водах перестройки. Тогда даже герой моего Антиромана отошел на второй план. Для меня. Для продвинутых любителей джаза он вышел как раз на самый что ни на есть первый план. А я так упивалась Литинститутом и некоторыми своими сокурсниками, что историю с Волковым считала завершенной.  Но, видимо, в других пространствах так не считали. Он в эти годы стал фантастически популярен и жил, купаясь в своей славе и не удостаивая вниманием простых смертных. Мы редко виделись, и то, в основном, за кулисами после концертов. Мысли о более близком общении не приходили в голову ни ему, ни мне. У каждого был свой путь. Волков импровизировал в джазовых клубах, свинговал в концертных залах, а я вступила в огонь, воду и медные трубы студенческой жизни творческого, единственного на весь мир вуза. Мой первый заброшенный институт, Киевский политехнический, оставил после себя кислое металлическое послевкусие. Папа-профессор поступил очень недальновидно, направив меня после школы по своим стопам, то есть в дебри "пирожковой" металлургии. Что это за зверское лакомство, я так и не поняла за все годы тошнотворного обитания в стенах Политеха. Помню только, что возле деканата на противоположных стенах висели два списка. В списке выдающихся деятелей науки, окончивших наш факультет, занимала почетное место фамилия моего отца, в противоположном списке фигурировала я с той же фамилией, но уже в качестве злостной прогульщицы, из тех, которые позорят наш факультет. Позорила я его долго, а уже перед самым дипломом опозорила окончательно. С непомерным иезуитским пафосом меня шумно и пыльно исключали из комсомола. И не за какую-нибудь аморалку, а по доблестной политической статье: за исполнение песен, порочащих советский образ жизни и общественный строй. Тогда я впервые познала вкус предательства ближних и дальних двуногих, и этот вкус оказался слишком горек, отпечатавшись шрамом на десять швов поперек моей левой руки. Но Всевышний уберег меня от судьбы Ирины Ратушинской, видимо, посчитав, что в застенках я просто не выживу. Шлейф диссидентства потянулся за мной тончайшей кисеей, и, никого не сдав, зализав раны счастливой любовной историей, плавно перешедшей в законный брак, я стала скромно гордиться своей биографией.

Вот с таким багажом и трехлетней дочерью впридачу я вздумала спустя несколько лет покорить Москву. Если у кого-то этот город ограничивается пределами Садового кольца, то для меня он сконцентрировался на Тверском бульваре, в стенах Литинститута. И эту крепость я взяла. Мне было уже за 20, как и почти всем моим однокурсникам. Нас, писателей, предпочитали принимать в профильное учебное заведение при условии наличия богатого жизненного опыта. Если в этот опыт вписывались тюрьмы и психушки, приемную комиссию такие тернии в судьбах прошедших творческий конкурс абитуриентов только приятно возбуждали. Вследствие чего в общежитии на улице страдальца Добролюбова процветали поножовщина, суициды и тотальный разврат. По коридору гонялись друг за другом не первой свежести литераторы, выясняя при помощи кровопускания, кто из них главный поэт России. Кто-то методично прыгал с седьмого этажа, кто-то на спиритических сеансах выяснял у обитателей астрала время выхода своей первой книги, ну а некоторые милые дамы фанатично совокуплялись с многонациональным контингентом общежития, желая таким образом родить гения и прославиться в веках.

Наблюдая изнутри бытовую извращенность многочисленных мутирующих талантов, я постепенно скисала. Очень хотелось домой, в глушь, в Киевскую Русь. Но за окнами общаги соблазнительно бурлила перестроечная Москва с выросшими, как мухоморы, литературно-музыкальными кофейнями, куда меня часто приглашали почитать стихи и попеть песни. Начитавшись, напевшись, разочаровавшись в новых объектах увлечений из литераторской среды, я вспомнила о герое своего Антиромана. И хмурым московским утром позвонила в Питер, доживавший последние годы под именем Ленинграда.

 – Але, Леша, неужели это ты? Я так хочу тебя видеть!

 – Взаимно.

 – Ты в Москву не собираешься?

 – Собираюсь.

 – А я тут в Литинституте обитаю.

 – Да я все о тебе знаю! Вот съезжу на концерт в Западный Берлин и дней через пять буду в Москве. Разыщи меня обязательно в гостинице "Белград".

Ну я и разыскала на свою голову. Поднявшись на 13-й этаж , я попала в умопомрачительный по тем временам номер. Посреди гостиной сидел мой знаменитый френд и что-то свежесочиненное наигрывал на рояле. Наличие рояля в гостиничном номере моментально снесло мою дырявую соломенную крышу. Мокрый снег за окнами 13-го этажа печально стекал с ноябрьского неба. Мы исполнили медленный танец по всем правилам полублатного жанра. Он – богатый соблазнитель, она – бедная продрогшая студентка, оттаивающая в его сильных, пропахших порохом руках. В общем, диванчик плюш, болванчик из Китая и опахало неизвестной мне страны...

 – Я рад, Александрин, что мы наконец увиделись не впопыхах. Я счастлив, что ты поступила в Литинститут! Ох, до чего не хочется вставать... Не хочется тебя отпускать... Но сейчас (только без обид) я должен бежать на Таганку, к Лене Филатову. Ты звонила мне по номеру гостиной, но лучше запиши телефон вот этой спальни: 298-13-31. Завтра буду с утра ждать твоего звонка. Поехали, довезу тебя до метро.

 – Спасибо, Леша, за культурную постельную программу, скажи таксисту, чтоб притормозил у метро "Таганская". Знаешь, ты почти совсем не изменился, только глаза потемнели да усы забронзовели. Телефон я запомнила, доживем до утра – созвонимся...

А утро было зябким, как щекотка, и голосили третьи петухи, и были так нужны стихи и водка, стихи и водка, водка и стихи! Его друг Леонид Филатов давно уже написал текст этой песни, и именно ее я распевала во весь голос, долго добираясь от метро к общаге и размазывая по лицу соленый мокрый снег...

 

Хороша гостиница "Белград",

На Смоленской площади стоит.

Рядом простирается Арбат,

По нему гуляет кришнаит.

 

И мороз как будто небольшой:

Трубка телефонная к щеке

Не примерзла – вот и хорошо:

Можно говорить накоротке.

 

У него в гостинице тепло,

Водка есть и всякое ситро.

У нее – замерзшее стекло

В телефонной будке у метро.

 

Он смеется, хоть почти не пьян.

"Ты – шальная баба!" – говорит.

У нее же – в голове туман

В этот вечер на Арбате-стрит.

 

Спрашивает он ее шутя:

"Любишь до сих пор?" – вот так вопрос!

А она, как малое дитя,

Отвечает честно и всерьез.

 

Дальше виден Киевский вокзал,

Скорый поезд, ледяной перрон.

Что же он такое ей сказал,

Что не вырубишь и топором?!

 

Дурочка, что будешь вспоминать

И годами в памяти копить:

Как он поспешил тебя обнять,

Пожалеть, а может, полюбить?

 

Погляди-ка, рушится страна!

Скоро с дочкой по миру пойдешь!

Господи, какого ж ты рожна

Кружева любовные плетешь?

 

Чтобы выжить – вот и весь ответ.

Чтобы выжить, всем смертям назло,

И сказать через десяток лет:

Мне чертовски в жизни повезло!

 

Хороша гостиница "Белград",

На Смоленской площади стоит.

Рядом простирается Арбат,

А по нему гуляет кришнаит...