«Из логова змиева», повесть

Так он и сказал: "Ты сама заварила эту кашу". Диагноз был поставлен много лет спустя. В город Тернополь я приехала впервые. Давно мне не приходилось посещать такие совковые отели, как тамошняя "Украина". Но я – человек по социальному статусу неприхотливый. "Украина" так "Украина", лишь бы капало из душа и работал телефон. Правда, там даже телефон был декоративным, а в душевой не соблюдались элементарные правила приличий: приспособления для помывки человека мало чем отличались от приспособлений для помывки мелкого рогатого скота. Номер Палыча был, конечно, значительно лучше. Но с телефонной связью оказалось то же безобразие: звонить можно было только в город Тернополь, в чем не было никакой надобности. Разъяренный Палыч плохо переносил такие условия пребывания в гостинице, что незамедлительно отражалось на всех, кто оказывался с ним рядом. Хотя, надо признать, работники отеля старались, как могли. Они даже застелили две смежные кровати, расположенные посреди люкса, немыслимой расцветки простынями. Насыщенный цвет вишневого варенья заставлял забыть о том, что вы – не в карнавальной Латинской Америке, а всего лишь в одной из стран бывшего СССР. Полежав перед концертом в античных позах на вишневых простынях, мы успели переброситься несколькими фразами.

 – Никто меня не понимает и не чувствует так, как ты, – задумчиво и почти нежно сказал Леша.

И мы отправились на концерт...

Для пущей конспирации после ужина в ресторане мы с Палычем возвращались в "Украину" на разных видах транспорта. Оба вида подкатили к гостинице одновременно.

 – Спокойной ночи, Сандра Дмитриевна! – официозно попрощался Палыч и подмигнул мне левым глазом.

 Окружающие нас музыканты и прочий гастрольный народ, видимо, решили, что это у него нервный тик от усталости... Зайдя в свой номер, я тут же услышала звонок декоративного телефона. Как внутренний гостиничный передатчик он работал вполне исправно.

 – Никуда не уходи, скоро за тобой зайдет Гоша.

 – Скоро – это когда?

 – Шурочка, ты куда-нибудь спешишь?

Я уже никуда не спешила. К тому времени настроение у меня было испорчено основательно. На концерте я сидела в полной уверенности, что моего вновь обретенного Лешу действительно никто не понимает и не чувствует так, как я. Это открытие меня одновременно и умиротворяло, и возбуждало. Но после концерта Палыч стал грубиянствовать, как сапожник, и я засомневалась в значительности своей роли в его жизни. За ужином он поутих. Мы говорили о литературе.

 – Александрина, ты читала "Гарри Поттера"? – строго спросил Лаврентий Палыч.

 – Вообще-то я уже выросла из возраста читателей этого бестселлера.

 – Ничего подобного! "Гарри Поттера" полезно читать в любом возрасте! И тебе, выпускнице Литинститута, это тоже не помешает.

Спорить с ним было бессмысленно. Когда Волкофф превращался в Лаврентия Палыча, его художественные и литературные предпочтения приводили меня в состояние полного недоумения. Он одновременно уважал и подростковую литературу, и стихи Кирсанова, и тут же мрачно заявлял, что мой любимый Бунин – слабак. О Набокове, Фаулзе или хотя бы Пелевине я его просто не спрашивала. Земляк его Бродский был тоже табуированной темой после того, как Палыч однажды возмутился: "Что там твой Бродский понимает в христианстве?!" Так что пила я свой кофе, "лучше, чем тогда", и, не будучи гопницей, без всякого удовольствия слушала солдатские анекдоты. На языке вертелось: Маркес, Борхес, Кортасар отвечают за базар. Но, как оказалось, культурная программа еще не завершилась. Наши литературные бдения продолжились ночью в его люксе.

 – Эй, Цветаева, кончай обижаться! Ну сказал я тебе что-то после концерта. Наверное, было за что.

 – Не было!

 – Ну может и не было. Я всегда после концерта злой, как черт.

 – Предупреждать надо...

Мы помирились тем ритуальным способом, которым мирятся все близлежащие друг к другу мужчины и женщины на Земле. Он заснул в образе милого друга Леши и очень скоро проснулся в образе Лаврентия Палыча.

 – Шура!!! Я из-за тебя нарушил режим! Если бы кто-то из академических музыкантов увидел, чем я здесь занимался перед концертом и после него, меня бы просто заклеймили позором! Они никогда не нарушают режим! Потому они так хреново и играют!

 – Леша, что с тобой? Почему ты так орешь?! Тебе что-то приснилось?

 – Я вообще не спал! Ты всю жизнь себя ведешь, как будто тебе пятнадцать лет. Но мне-то не семнадцать, ни в душе, ни по паспорту! Я слишком стар для тебя.

 – А я думала, в твоем паспортном и душевном возрасте как раз предпочитают несовершеннолетних любовниц...

 – Мне сейчас не до шуток! Ты же, блин, – поэтесса, твоя энергетика бьет меня по самым чувствительным местам. А я должен выспаться! У меня очень тяжелая работа!

 – Поэтому ты хочешь выгнать меня среди ночи на улицу, я правильно поняла?

 – Не на улицу, а в твой собственный номер, и не выгнать, а по-человечески попросить на несколько часов разойтись.

 – Так не просят!

 – Тебе не отвратительны эти вечные супружеские выяснения отношений, которыми заканчивается любая наша встреча?

 – Мне отвратителен ты. Потому что с тобой холодно и страшно, как в объятиях белого медведя на Северном полюсе.

 – Со мной холодно?! Да я даю тепло миллионам людей!

 – У тебя мания величия, бедный Лаврентий Палыч! Все, я ухожу, и на этот раз навсегда. Где мои вещи, черт возьми?!

 – На, забирай, и сережки свои не забудь! Неужели ты сейчас оставишь меня одного в таком состоянии?

 – Но ты же сам этого хотел!

 – Я просто хотел выспаться и по-товарищески попросил тебя...

 – Я тебе не товарищ!

 – Посмотри на меня, я старый больной человек, меня девушки не любят...

 – Привет Ильфу и Петрову. Я пошла.

И я покинула апартаменты Лаврентия Палыча, оглушительно хлопнув дверью.

Через пару часов в мой номер ворвался Леша. Он произносил что-то невразумительное, но уже почти человеческое.

 – Это была самая ужасная ночь в моей жизни! Ты помнишь, что ты мне наговорила? Но ведь у нас с тобой все гораздо лучше, чем ты думаешь!

 Я никогда не могла привыкнуть к его метаморфозам. Ему всегда удавалось одним словом, взглядом, жестом утихомирить меня и одарить несбыточной надеждой на то, что у нас действительно все гораздо лучше, чем я думаю. Я просто еще любила его тогда и не знала, что запасы моей неисчерпаемой любви почти на исходе.

 

Я шаг над пропастью ступила

И вспомнила: как я летала!

Постой, когда же это было?

И, боже мой, что с нами стало?

 

О, как мешает это знанье

Всех уголков души и плоти!

Как велика тоска по тайне,

Когда общенье на излете!

 

Я думала: как мы похожи

По частоте биений сердца,

По крепости тончайшей кожи,

По примеси горчайшей перца!

 

Но так растянута пружина,

Что потеряла вид упругий.

Пуста бутылочка без джинна,

Без журавля бессильны руки!

 

Мои слова на многих лицах,

Как знак пощечины, пылают.

Я раздарила по крупицам

Все замыслы – и тем спасла их.

 

Но жаль, становятся обузой

Необходимые однажды

Посланцы многоликой Музы,

Не утоляющие жажды...