«Ночь Пикассо», рассказ

Со строгим, не допускающим глупые выходки, выражением лица он пригласил свою спутницу на роль ассистентки в подготовленном номере. Поддерживаемая двумя мальчиками, она беспрекословно повиновалась его просьбе пройтись на своих высоких каблучках по подносу. Жесткая поверхность предмета под мягкой скатертью сопровождала каждый ее шаг звуком треснувшего льда.

– Довольно! – сказал он наконец и протянул ей руку, приглашая сойти с подноса.

Спокойно и не стесняясь, объяснил, что осмелился привлечь внимание к себе и к своей спутнице, в честь которой поднимает тост, так как она, будучи  лишь моделью для его картин, солидарно переносила нападки на него, подвергшегося обвинениям в якобы несносном и ужасном стиле со стороны представителей традиционного искусства. Заверил почтенную аудиторию, что у него нет желания докучать ей речью, что ни разу в жизни не произносил речи, да и сейчас не пытается это сделать, просто  захотелоь, чтобы все насладились его последним шедевром. И он церемониальным жестом фокусника развернул ткань, раскрывая свой остроумный замысел. Снизу сверкнуло треснутое  крупными кусками  зеркало в позолоченной гипсовой раме, в котором его дама тут же узнала зеркало из президентского номера. Когда он поднял раму зеркалом к публике, как картину на торгах, два-три осколка стекла отклеились и сползли на пол, как старая штукатурка. Несколко возмущенных  ртов ахнуло, но он немедля заткнул  их  пояснением, что зеркало тоже входит в счет, причем в тройном размере.

– Не спешите обвинять меня, друзья мои, – сказал он. – Поступок, предосудительный сам по себе, нередко становится достойным уважения из-за породившей его мысли. Назовите это проявлением дурного вкуса, но мне хочется этим маленьким трюком проиллюстрировать свои слова. Мир отражается в моих картинах, как в разбитом зеркале. Я создал живопись, разлагающую реальность на образы, увиденные одновременно под разными углами. Трудно определить, какой осколок ближе, а какой – более отдаленный, что находится на первом плане и что – в перспективе. Кое для кого это явилось поводом заговорить о четвертом измерении в живописи – времени. Мои полотна, досточтимые друзья, являют собой отрицание покоя, несогласие с мыслью, будто что-то в природе может быть лишено движения!

Тут  он сделал короткую паузу, чтобы освежить пересохшее горло, рассказав между прочим, как одним взмахом иберийского кинжала разрушил все гипсовые колодки академической традиции в Париже, посмеявшись над законами перспективы и красоты, которые отстаивались свыше четырехсот лет.

– Видите ли, я смотрю на мир как на игрушку внутри шоколадного яйца. Тебе самому решать, каким образом собрать эту игрушку. Я просто отказываюсь соблюдать данные инструкции. Беру разбитое зеркало, меняю местами осколки и получаю новое звучание. Зеркало. Олакрез. Алозерк. Зелоакр. У совершенства нет формы!

– Это цитата, что ли, – бросил из публики Жорж Брак.

– Без сомнения! У нас уже остались одни цитаты… Как раз об этом мне хотелось поговорить с вами! В последнее время искусство превратилось в систему из цитат, обрезков из чужих вещей, кое-как скрепленных коллажем.  Вы согласны? Так-то это так, разумеется!.. Теперь позвольте же мне закончить свою мысль: я хотел сказать, что любой коллаж лишен всякого смысла, если художник не вкладывает в него хотя бы крупицу собственного воображения. Оттого-то я и освободил живопись от описательных функций, превращая ее в философию. Я отбросил роль зримой реальности и подчинил свои чувства подсознанию… Здесь, кстати, нужно лишний раз напомнить, что я ни в коей мере не являюсь сторонником реализма – нет!.. Более неестественный жанр вряд ли возможен!

Его вдруг соблазнила мысль, что его случайные слушатели могут разделить его идеи. Он проговорил двадцать минут или даже больше, перескакивая с темы на тему, при этом нимало не сомневаясь, что все здесь – его друзья, и у них хватит терпения выслушать все, что он имеет сказать. Отметил также, что самый настоящий ужас, который может испытать человек, это когда в один прекрасный день он смотрит на себя в зеркало и видит там чужое лицо.

– Между прочим, – продолжал он, – жизнь исподтишка обворовывает свою собственную сущность, кусок за куском. И под конец остается какая-то другая личность. Созерцатель, воображающий, что он – изображение. Отражение, которое нельзя считать истиной.

В этот миг кто-то робко хлопнул в ладоши. Аплодисменты, подхваченные всеми, могли привести речь к ее естественной смерти. И тогда он продолжил громким голосом:

– Таким образом, товарищи обоего пола, я рисую не то, что вижу. Я рисую то, что думаю!

Люди уже сидели за столиками, никто не слушал его внимательно. Мальчики вытолкали вон поднос с зеркалом. Кто-то, проходя мимо, потрепал его по плечу, как бы намекая, что пора закругляться.