«Девяносто первый или путь в бронзу», окончание романа

После ряда провалов Тифлисский комитет запретил эксы. Охранка потрудилась на славу, Инцкирвели и Орджоникидзе находились в тюрьме, Джапаридзе – в ссылке. Шаумян переос-мысливал марксизм, до черновой работы не опускаясь. Камо скучал. Время от времени в «Правде» появлялись статьи за подписью – И. Сталин, но где обретался их автор, не знал ни-кто.
Впрочем, последнее обстоятельство вполне устраивало Фому Степанова – слишком нелестные впечатления оставил о себе Коба после их разговора в Екатеринославе. Вряд ли это касалось облика или манер, – хотя этим тоже не смог бы похва-статься большевистский лидер, – просто с того дня любое упо-минание об Иосифе в сознании Фомы тесно связывалось с ис-чезновением Катьки.
Много осталось неясного. «Не захотела ехать…» Как это, не захотела? Почему не захотела? Приняла такое решение или… Или явились к ней такие злодеи, что просто-напросто ис-пугалась? Недоговаривал чего-то Коба. Но вот чего? Фома ло-мал голову над этим вопросом и не находил ответа. Оставалось надеяться на обещанную Симоном помощь, но напоминать ему об этом Фома лишний раз не решался.
В целом же, Фоме Степанову нравилось его новое заня-тие. Во всяком случае, до этого, последнего ограбления на Коджорском шоссе. Частая перемена мест ему, сызмальства привычному к кочевой жизни, давалась нетрудно. После того, как Камо переправил успенские деньги за кордон, они, уже вдвоём, изрядно исколесив юг России, оказались на Кавказе. Фома впервые попал в эти края и сразу пережил настоящее по-трясение и очарование их величественной необузданной красо-той. Пронзающие небосвод горные вершины, стремительные реки и ревущие водопады, пьянящая опасность дорог и перева-лов, виноградники в залитых солнцем долинах, лазурь небес и тёмная синева альпийских лесов…
А ещё понравились Фоме Степанову люди, приветливые и общительные, щедрые и великодушные, умеющие красиво петь и радоваться жизни. Что бы они ни делали или ни говорили, всё у них выходило значительно, с некоторой театральностью и пафосом. Даже ссоры их походили на буффонаду, на комическую перебранку ковёрного со шпрехшталмейстером.
Как-то не верилось, что в этом благодатном краю сущест-вуют тюрьмы и большевистские комитеты, жандармские участки и подпольные типографии, филёры и боевики. А паче того – взрывы и растерзанные солдатские тела, горячая кровь на пыльном щебне горной дороги.
И бедность – её не мог не заметить Фома. Тяжёлые труды бакинских нефтяников, батумских рыбаков и виноградарей кол-хидских долин не приносили достатка. Окраины больших горо-дов населяла беднота. Горные сёла и аулы наводили уныние скудостью и убожеством быта. Обо всём этом не раз говорили его новые товарищи-боевики, хотя пути к улучшению жизни своего народа каждый представлял себе по-своему. Кто-то главными врагами бедноты считал местных толстосумов и знать, кто-то – российское самодержавие. Тех и других объеди-няла борьба, опьянившая и овладевшая ими без остатка, став-шая целью и смыслом их существования.
Очень скоро Фома усвоил принципы и порядки, по которым жила группа, и отличался теперь от товарищей единственно отсутствием тюремного опыта. Впрочем, исподволь он смирился с тем, что этим опытом так или иначе ему придётся обогатиться. Из рассказов того же Камо он знал, что после революционных беспорядков девятьсот пятого года режим для политических заключённых в тюрьмах ужесточился, но, тем не менее, их по-прежнему не выгоняли на работы, лучше кормили, называли на «вы» и содержали отдельно от уголовников.
Узнать этот срез российской реальности в ближайшем бу-дущем имелись у Фомы Степанова все основания. Ограбление Приазовско-Кряжского банка наделало немало шуму и упоми-налось в жандармских сводках наравне с тифлисской экспро-приацией, превосходя последнюю в виртуозности и дерзости исполнения. Вице-губернатор Екатеринославщины коллежский асессор Никита Татищев, узнав о происшествии в Успенске, о применении грабителями дирижабля, только ахнул: «Большевики уже и до неба добрались! Дожили!»
Само собой разумеется, Фому Степанова объявили в ро-зыск как опасного преступника и сообщника самого Тер-Петросяна, легенды о котором ходили как в большевистском подполье, так и среди стражей российского правопорядка.
Камо, завербовав молодого атлета и поставив его тем са-мым в положение вне закона, не отказался от участия в его дальнейшей судьбе. Ещё на конспиративной квартире в Екате-ринославе он вручил Фоме фальшивую паспортную книжку:
– Держи. Выучи, чтоб на зубах подскакивало. Чтоб ночью разбудили, а ты рассказал.
– Да тут и запоминать-то нечего. – Фома повертел в руках книжицу, прочитал: – Мальгин Аристарх Назарович, 1890 года рождения, вероисповедание – православное. Уже выучил.
Паспорт Фоме достался старого образца. Такими документами ещё разрешалось пользоваться на территории Российской империи до обмена на новые, с фотографической карточкой, для подпольщиков крайне неудобные. Фома знал, что у самого Камо имеется с полдюжины таких паспортов. Спросил:
– И где только взял столько?
– Э-э, есть один базманщик … – уклончиво ответил Си-мон. – Не здесь, в Батуме.
– Базманщик – это кто? Полицейский такой? – не преми-нул поинтересоваться Степанов.
Симон расхохотался.
– Какой полицейский, слушай! Базманщик – это специа-лист, чистодел. Совсем ты ребёнок, Циркач. Ты и фармазонщи-ка от маравихера не отличишь, а уж шнифера от медвежатника – тем более.
Камо водил знакомства в уголовной среде, прекрасно знал её законы и при случае мог ввернуть фразу на отборной воровской фене. Фома же, прекрасно понимая, о чём идёт речь, прикинулся простачком – ответил дурашливо:
– Ну, почему не отличу? Служил у нас в цирке дресси-ровщик. Так он медвежий язык понимал, разговаривал с ними. Чем тебе не медвежатник?
Симон от смеха сложился вдвое.