«Девяносто первый или путь в бронзу», окончание романа

Нередко доводилось нам отмечать во внешности близкого человека какие-то перемены, и не доставляли нам происшедшие метаморфозы ни малейшего удовольствия. Другое дело – Фома Степанов. В молодом человеке, сидящем в этот раз в кресле перед Леонидом Борисовичем Красиным, мы и узнали-то его не сразу. Революционера украшал теперь свободного кроя сюртук, надетый поверх кашемирового жилета, ноги обтягивали брюки в полоску. Переобувшись в лаковые штиблеты, Фома первые два-три дня с идиллической грустью вспоминал о своих до удобства разношенных сапогах, но вскоре привык и оценил по достоинству обувь привилегированного класса. Довершали впечатление подстриженные и расчёсанные на пробор волосы и недельные тёмные усы.
– Довольно преамбул. – Поднялся из-за стола Красин. – Вот вам деньги и паспорт. Теперь вы – Поволяев Максим Фи-липпович. Ехать нужно завтра.
– В Успенск, – понимающе кивнул Фома Степанов.
– Нет, – спокойно сказал человек по прозвищу Лошадь. – В Белград.

«Я свалял дурака…»

В послеобеденный сон безжалостно вторгся телефонный звонок. Звонил Дубинский.
– Ты чё там, спишь, что ли? В городе памятник ломают!
– Кто ломает? Какой памятник? – ничего не понимая спро-сонья, лениво спросил Капитонов. И оправдался запоздало: – И ничего я не сплю.
– Степанову памятник, на площади. Не знаю я, кто ломает. Сбегать надо, посмотреть.
– Понял. Я сейчас.
Натянув футболку и запрыгнув в босоножки, Вадик выбе-жал из квартиры.
Толпа у памятника большой численностью не отличалась, но в разгар трудового дня бросалась в глаза издали. Дубинский поджидал приятеля в начале площади.
– Что делать прикажешь?
– Да хрен его знает! Посмотрим для начала что к чему. Может, исполком чего затеял? – предположил Вадик.
– Издеваешься, что ли? Я бы знал. Да и с чего бы это ис-полком взялся ломать? Степанов – их жупел.
– Мало ли. Может, на реставрацию отправить хотят. Хотя откуда у них деньги! Ты Афанасьичу не звонил?
– Звонил – обещал подтянуться.
Они приблизились к столпившимся у мемориала людям. Без труда определили расстановку сил: два десятка – активные участники акции; остальные – праздное скопище зевак, массовка.
– Твоих пассионариев здесь нет? Из «Выбора»? – не от-рывая взгляда от происходящего, спросил у Дубинского Капитонов.
– Да нету тут никого из наших. Какие-то все незнакомые пособирались.
– Хреново! Мне пару рож, правда, знакомы, но так, в пив-баре видел. Не представлены, короче. Ладно, разберёмся.
Не симпатизируя многолюдью в целом, Вадик, можно ска-зать, испытывал настоящий страх перед неорганизованной тол-пой. Знал, что под её влиянием человек способен совершить нечто такое, на что никогда не решился бы в одиночку. Знал, что обобщённый интеллект толпы всегда ниже, чем интеллект всякого, волей или неволей, туда затесавшегося. Знал и боялся. Боялся отчебучить то, о чём придётся жалеть. Боялся оказаться глупее самого себя. Боялся и не находил ничего зазорного в своих страхах.
Толпа – вернее, её эпицентр – взвинтилась до состояния весёлой ярости.
– Валим болвана бронзового! – звучало с подъёмом на грани истерики. – Долой коммунистических монстров! Ломай его на хрен!
Это старались горлопаны, без которых не обходится ни одно стихийное народное выступление. Другие, мужички с практической смёткой, задрав головы, деловито осматривали статую, прикидывая, как бы половчей осуществить задуманное. Конкретных действий пока не предпринимали – похоже, ждали чего-то.

А Вадику Капитонову памятник нравился всегда. Бронзо-вый Фома Степанов не тянулся вперёд и вверх, подобно иным персонажам советской монументалистики, а стоял, как стоит боец по команде «вольно», опустив, будто на плечо друга, крепкую ладонь на вздыбленную лопасть искорёженного пропеллера. Лётный шлем сдвинут к затылку, и не вздёрнут победоносно подбородок, и смотрит грустный Степанов вниз и чуть в сторону, как бы вопрошая: «Как же так, люди добрые? Почему такое со мной приключилось?..»
Бронза, конечно, с годами окислилась, почернела, да и го-луби постарались, а в целом – хороший памятник.
В середине двадцатых годов молодой скульптор Вазген Санасарян получил заказ ВУЦИКа на изготовление памятника безвременно погибшему профессиональному революционеру Фоме Степанову. Поговаривали, что идея увековечить героя в бронзе принадлежала лично товарищу Сталину. Санасарян по-дошёл к заданию с полной ответственностью – будто мог он поступить иначе? – и вскоре предоставил проект на суд приёмной комиссии. Работа получила безоговорочное одобрение. Заказ разместили в мастерской Ленинградского завода «Красный Выборжец». Литейщики заказу обрадовались – какое-никакое, но разнообразие, последние два-три года на потоке стояло изготовление статуй В. И. Ленина.
24 апреля 1928 года в Успенске состоялось торжественное открытие нового памятника. На митинг прибыли делегаты IV Конгресса Профинтерна, организации, доработавшейся позднее до самороспуска, и две с половиной тысячи шахтёров из соседних городов. Неожиданно для всего пятитысячного собрания член ЦК КПУ и будущий генеральный прокурор СССР Иван Акулов, упомянув своё личное знакомство и дружбу с Фомой Степановым (а мы ещё вернёмся и поговорим об этой «дружбе»), предложил увековечить в названии города память о безвременно погибшем пламенном революционере. На карте советской Украины появился город Степановск. Молодая большевистская власть, пришедшая на века – во всяком случае, так она считала, – дела свои вершила с исключительным пафосом и помпой. Памятник топорщился над одно-двухэтажными домишками, и соперничать с ним в высоте могла лишь каланча успенской пожарной части…