«Янтарная комната», роман

Иногда мне кажется, будто болезнь моя выбила окна в какой-то другой мир. Я не знаю, хорошо там или плохо. И вообще – что там происходит. Только шум, и жар, и колебания того мира – и этого, нашего – скрещиваются на мне.

И вот на скрещении двух миров – я разговариваю, пью гранатовый сок, достаю из тумбочки вышивание, чтобы отвлечься, скоротать время. И вдруг – слышу шум, ни на что прежнее не похожий. Невероятный, фантастический шум! А впереди шума – расходящийся волнами запах сирени. Представляешь себе? Начало апреля – и сирень. Запах становится всё сильнее, приближается. И я почему-то знаю, что всё это – моё, для меня.

Открывается дверь. Входят две няни с огромным букетом в корзине. Такие корзины выносят на сцену знаменитым артистам.

Мокрая сирень, белая и лиловая. Ну разве не чудо? Мне даже тесно становится от красоты и от запаха. Вокруг все восхищаются. Врачи, больные… Бросили свои дела. Полная палата людей. И из коридора заглядывают. А нянечка, которая разносит передачи, говорит: "Подожди, это ещё не всё". Она вообще-то сварливая и не любит лишний раз передвигаться туда-сюда. Но тут на неё нахлынуло воодушевление, она спешит назад в коридор.

Все стоят вокруг корзины, ахают. Я обожаю моего лечащего врача, и мне неприятно видеть тень корысти в её взгляде. Она надеется, что я с ней поделюсь сиренью. И доктор Лучникова, которая не имеет ко мне вообще никакого отношения, тоже надеется. Все вокруг на что-то надеются. А пока они надеются, в палату вносят ещё две корзины. Маленькие. В одной какие-то странные цветы. Может, это и есть орхидеи. Вперемешку с ними – совсем крошечные, белые. Они пахнут остро, почти как одеколон. Во второй корзинке – не букет, а вазон. Обыкновенные синие цинерарии.

Цинерарии торжественно пристраивают на окне, орхидеи – на тумбочке, а сирень – на полу, в ногах моей кровати. Её много, настоящий куст!

В общем – похороны, да и только…

Рада ли я? Делаю вид, что очень рада. Я не хочу разочаровывать людей, собравшихся вокруг. Помнится, какая-то актриса задохнулась среди цветов, подаренных поклонниками. Я практично прикидываю, куда на ночь вынести всю эту роскошь.

Господи, насколько мне было бы лучше, если бы принесли одну веточку!

Я боюсь того, что должно последовать за подобной увертюрой. В коридоре – голоса. Что-то бурно обсуждается. Ну да – ведь в отделении карантин, посетителей не впускают. Но после трёх корзин цветов… Оставить человека за дверью, под дождём – чтобы он перекрикивался через двойное стекло… К тому же я здесь, можно сказать, всем родная. Выросла на этих койках. Здесь знают Серёжу. Здесь видели Диму. Но сейчас нечто совсем иное, совсем новое. Главное – у всех на памяти трогательный шведский фильм! Я почти вижу, как там, внизу, он – яркий, шумный – обрушивает на них весь свой напор, всё своё обаяние. И ему дают узкий халат с дыркой и жёлтыми пятнами, и он набрасывает его криво, поверх отутюженной лейтенантской формы, и он несётся по коридору, скользя и чиркая по кафелю, он появляется в дверях – о Боже, с ещё одним букетом!

Я не знаю, что должна делать. Я не могу пойти ему навстречу. Может быть, хотя бы спустить ноги с кровати? Как смотреть? Как улыбнуться? Он чужой человек. Я его не знаю. У него другое лицо – я запомнила совсем не такое.

Все, кто может уйти, быстро удаляются из палаты. А три женщины из лежачих спешат отвернуться к стене…

Воздух вибрирует, воздух гудит от всеобщего любопытства.

Халат у него на плечах висит странно – будто развевается на ветру. Он ничуть не смущён. Ему незачем думать, как себя вести. Пока он быстро проходит между кроватями, я сталкиваю на пол ноги. Он опускается передо мной на корточки. Берёт за руки, смотрит в лицо. Он – счастлив!

Боже мой… Я никогда не была, я никогда не буду так счастлива! Неужели я такая чёрствая? Неужели я всё испорчу? Ему – и этой сирени, и этим орхидеям, и цинерариям, и совсем уже лишним розам, валяющимся у меня на кровати, и женщинам, искоса наблюдающим за нами, и тем, кто стоит за дверью в коридоре, и больничному шороху, и вскрикам…"

1

Мире Моисеевне не на кого сердиться. Да у неё и нет оснований сердиться. Почему она должна сердиться? Она всегда любила эту девочку. Разумеется, она шутила, когда говорила, что хочет поженить Сашеньку и Борьку, но и против никогда не была бы. Чудная девочка! Красивая, спокойная, воспитанная, с высшим образованием. Ну да, конечно, тяжело больна. Но, во-первых, Мира Моисеевна – медик. Медику просто стыдно допускать подобные мысли. Во-вторых, ещё неизвестно, правильно ли поставлен диагноз. И, в конце концов, разве не бывает такого: женишься на совершенно здоровой женщине, а она через год заболевает! Кто от этого застрахован?

И вообще… Когда-то от воспаления лёгких все умирали. А потом изобрели пенициллин. И уж Гройсман – он первый узнает, если появится что-то новое. Из-под земли раздобудет. Надо же! Дошёл до самого Барнарда! Может, лекарство, которое Барнард прислал, – и есть спасение. Или, по крайней мере, надёжная поддерживающая терапия.

Во всяком случае, в октябре ребёнок выглядел почти здоровым. Ну, может, чуть бледненькая. Ходила по Эрмитажу, по Невскому, как по собственной квартире. А сколько в ней обаяния, сколько ума! Мира Моисеевна просто увлеклась ею! Главное, всё в ней необычно, не так, как у других. Не то что Борькины девахи. У обеих прямо на лбу написано: БУФЕТЧИЦА. Хотя обе не буфетчицы. Да пусть бы и буфетчицы! Разве в этом дело? Дело совсем в другом. С первого взгляда ясно: обе прошли через огонь, и воду, и неизвестно через сколько рук до того, как Борька, дурень, с ними связался.