«ООО, или клуб любителей жизни и искусства», роман

Но он никогда больше не приезжал и не звонил. Последнее, что она запомнила, — это сидящий за папиным столом дядя и шуршащие бумаги, которые он подписывал в присутствии неизвестной женщины. К тому же без согласия папы, подтверждая тем самым, что он, жирный Юда, не против, чтобы его племянница Мария была отправлена в детский дом. А папа был против. И дядя знал об этом. Лешка снился ему три ночи подряд. Но это его не испугало. Дядя сходил в церковь, перекрестился, поставил свечку за упокой и пошел смотреть футбол. Дело было сделано и утверждено органами опеки и попечительства над детьми-сиротами. Так Машка стала официальной сиротой. 

Любящая и воспринимающая свободу как нечто естественное и неотделимое от человека, Машка долго не могла привыкнуть и научиться подчиняться правилам. Она нарушала все, что только могла. Ее ненавидели за это и учителя, и воспитатели. Несколько раз она убегала, но ее силой возвращали на место, как собачонку — назад, в будку. Однажды ей было так плохо, что она даже вспомнила о существовании своего дяди.

Их учитель физкультуры был молодым, крепким, грубым. На уроках гонял всех, а девчонок особенно: специально отклонялся от нормативов, усложняя задания и увеличивая нагрузки. На переменках хватал старшеклассниц за выпуклые места. Не справившихся с заданиями оставлял после уроков для отработок. Однажды Машка случайно подслушала, как плакала Верка из девятого, рассказывая подружке в туалете весь незнакомый Машке стыдный ужас. Так вот, Машка не могла даже и предположить, что этот самый ужас может случиться и с ней самой, такой сильной и независимой. И когда, несмотря на все ее предосторожности, это произошло, перед глазами Машки возник образ дяди. Он был аморфный, рыхлый, как разорванное облако, и в то же время липкий, как сладкая вата. Машка облизала пальцы и тут же стерла это видение из своей памяти. Ей стало стыдно. Как она могла его побеспокоить? Как могла отвлечь от добра, перемещая в свой страшный недетский мир. Ведь дядя Юда писал трогательные повести о детях и животных и веселые пьесы о животных и детях. Его дети ели сладости, бегали по зоопарку, спали в теплой постели, их не били, не насиловали — дядя не любил грубого реализма. Его жизненные впечатления дезинфицировались и помещались в барокамеру, создавая стерильное счастье, где надежда, любовь и добро отделялись от грязной реальности. Территория стерильного счастья тщательно охранялась. Совесть в барокамере отсутствовала, она рассматривалась как рассадник инфекции. Фигурки, олицетворяющие отдельные человеческие качества, не соприкасались друг с другом. Через стекло можно было наблюдать, как без участия совести возрастают добро и любовь. Время просмотров не ограничивалось…

Виниловый мир кукол-реборнов вполне удовлетворял дядю. Он соблюдал правила. Главное, никаких эмоций. Винил нельзя разогревать, иначе реборны уничтожат своего создателя ядовитыми испражнениями.
 

А Машка была на другой территории — на территории нелюбви...

Она подняла сверток, развернула его, и желанное тепло пробежало по ее телу. Это было действительно одеяло. Нужно было спешить. Схваток еще не было, но она ощутила текущую по ногам горячую жидкость. О том, что это было отхождение вод, Машка не догадывалась, но догадывалась о другом: что сейчас с ней будет происходить нечто более интимное, чем грубый секс в интернатском спортзале, и что этот акт не потерпит ничьей укоризны, потому что он освящен Богом. Добежав до подвала, в котором она обитала последнее время, едва успев расстелить одеяло, она почувствовала нестерпимую боль. Таких болей она еще не знала. Боль то отпускала, то приходила вновь. Лежать Машка не могла. Она то прижималась к холодной стене, то ходила взад-вперед по подвалу. Когда боль стала нестерпимой, она схватила лежащие на земле железки, тяжелые, которые в любое другое время поднять ей было бы не по силам, и стала бить их друг о друга, высекая то высокие, то низкие звуки. Она пыталась призвать на помощь колокол, способный развеять все страхи, скопившиеся  внутри ее маленького щуплого тельца. Но они не были похожи на колокольные. Они были менее протяженны, более отрывисты — они были такими же глухими, как мир, в который она попала без любви и согласия. Это была музыка одиночества, согласованная с криками роженицы, — музыка, которую никогда никто не услышит и не внесет в свою партитуру.

Каким таким знанием могла обладать эта девочка, родившая еще одну не согласованную с миром девочку, но она с точностью бабки-повитухи последовательно произвела все действия, необходимые для полного завершения акта рождения, для отделения неизвестного ей существа от своего мира. Отрезала пуповину, завязала ее и уснула.  Ребенок пискнул и затих. Эти звуки уже не раздражали ее. У нее не было никаких материнских чувств. Она так долго не спала, что прикрывшись одеялом, уснула намертво, и даже не заметила, как подмяла под себя новорожденную. А когда пришла в себя, в подвале уже кроме нее были трое — ее друг, живший здесь, рядом, и двое милиционеров.

— Это не я, это она убила ребенка, —  кричал перепуганный пацан, такой же малолетка, как сама Машка.