«Диагностика», рассказы

Лестница вела от квартиры их матери  вверх, к следующей площадке. Иногда мать выносила им в мисках чего поесть. Квартира была двухкомнатная, а кавказских овчарок — шестеро. Все они были здоровущие, шубастые, кремового окраса. Соседи с боязливым почтением шептались, что служат собаки в Гостином дворе.

Так оно и было. Ночью собаки сторожили магазин, днём проходили тренировки, а затем спали. В двухкомнатной питерской квартире. Но спали они там не одни.

Мать принадлежала к тюркскому этносу — к какому именно, сказать трудно. Небольшого роста, широкая в кости, ладная, очень крепкая, несгибаемо волевая. Всегда какого-то среднего возраста, который бывает либо у задохликов, либо у людей богатырского здравия. Она принадлежала ко вторым. Всегда виделась она на коротконогой каспийской лошадке  — но лошадки не было;  она шагала, жёстко удерживая собак, на своих двух — и это её пешее состояние казалось  временным: ну, спрыгнула с седла — сейчас вскочит.

Начинала она с одной собаки. Тренировала вместе с инструктором. Тот инструктор поселился у неё, и от него была Маша. Затем была вторая собака, новый инструктор, моложе первого, и от него был Серёжа. Затем была третья собака. Появление каждой новой собаки ознаменовывалось  появлением нового инструктора (всякий раз моложе предыдущего) — и, в природой положенный срок, — нового ребёнка. Итого: собак было шестеро — и шестеро детей;  в квартире жили собаки, двое взрослых — и очередной младенец, лет до трёх, пока за ним, по мнению матери, ещё необходим был присмотр.

Дети, даже будучи младенцами, никогда не плакали. А собаки как раз лаяли — заливисто, оглушительно, изматывающей разноголосицей. Соседи были злы, но бессильны: у женщины имелась какая-то особая бумага-броня, где значилось, что собаки эти сверхценны. А может, дети и плакали, но — лаем собак — детский плач заглушался.

Постепенно стайка рассосалась. Девочки, забеременев, ушли замуж, мальчиков забрали в солдаты, двое самых младших, один за другим, погибли под колёсами грузовиков.

Недавно я вновь побывала там. Ничто уже не напоминало о времени, когда лестница служила деревом, в ветвях которого росли дети. Я шла по ней — и словно бы видела разбросанные соски-пустышки, через которые перешагивали идущие вверх соседи, миски с похлёбкой (кое-что оставалось от собак), томик «Войны и мира» с отчёркнутой на полях сценой — Наташа и Соня в Отрадном, солдатиков, бычки, рваные презервативы — и дешёвые синтетически полушалки, на которых сидели старшие девочки, чтобы не застудить придатки и хорошо принять кавалеров.

ВАГИЗ

Я стою возле дверей тамбура, когда мужская рука, рывком, затягивает меня в туалет. Не пугаюсь —  страх отключается.

Он весь в бороде, этот средиземноморский скиталец. Кажется, шерсти на нём — с макушки до пят. Дышит тяжело, показывает рукой: не бойся. Я и не боюсь. В дверь стучат. Раскалёнными глазами он показывает: выйди.

Выхожу. Кондуктор проверяет мой билет, идёт дальше. Через пару минут из WC выходит и безбилетный пилигрим.

— Спасибо тебе, — со странным акцентом произносит по-нидерландски.

Делаю жест рукой: не за что. Знаю этот трюк  давно. Странно, что его не знают контролёры. Поезд останавливается в Лейдене, парень хватает меня за рукав:

— Выйдем!

Ошарашенная,  обнаруживаю себя на платформе.

— Подожди меня! — умоляюще говорит парень. — Пожалуйста! Пять минут! (Растопыривает пятерню.)

Исчезает в кишечнике эскалатора.

Вот так так!  И что же теперь амстердамцы, с которыми я должна встретиться? Мобильник у меня, как всегда, разряжен… Но этому парню, наверное, надо помочь? Наверное, он не читает по-нидерландски?.. Поймёт ли английский перевод?.. Какие-то иммиграционные документы?..

Возбуждённый, он выпрыгивает с эскалатора.

— Это тебе.

Уже по упаковке вижу, что это духи.