«Лоскутное одеяло»

VII

     Математик Соломон Маркович маленький, толстый, лысый, с лицом мультяшного колобка. Мы звали его Соломончик и любили совершенно щенячьей любовью. Особенно мальчишки. Неважно, что он совсем не походил на киногероев. Просто он любил нас. А три четверти класса росли без отцов.

     Только Соломончик мог во время урока, шествуя между рядами парт, мимоходом погладить по голове Толика или Генку. Только Соломончику было дозволено называть грозу всей школы Додика «деточка». Только Соломончик имел право оставить в пустом классе после уроков способного, но ленивого и хулиганистого Лёньку, два часа вдалбливая ему в башку теоремы вперемежку с «разговорами за жизнь». Потому что: «А как же? У ребёнка золотая голова.  Он только должен посидеть и запомнить».  И Лёнька, получив за контрольную четвёрку, а то и пятёрку, смотрел на нас ошалевшими глазами и говорил: «Не, ну Соломончик – человек!»

     Опять же Додик. Заходит Соломончик в класс и с порога смотрит на пустую парту. Там, конечно, должны сидеть двое. Но Соломончика судьба Люськи почему-то мало волнует.

    – А где Додик? – спрашивает он, глядя сквозь толстые стёкла очков на весь класс сразу.

     Класс дружно пожимает плечами.

     На другой день влетает в класс Додик и вопит с порога:

     –  Слышите! Шо вчера было! Иду себе домой с «Тарзана», а у меня под дверью Соломончик. Весь красный, шапка в руке, пальто расстегнул и за сердце держится. Увидел меня, сразу улыбается: «Ой, Додик, деточка, я же тут так уже переволновался. Звоню, стучу, никто не открывает. Ну, слава Богу, живой! Идём, деточка, позанимаемся. Завтра ж контрольная за четверть.

     – А ты шо? – выдохнул класс.

     – А шо я? Зашли. Я чай сделал. Пили. За Тарзана ему рассказал, какое кино классное. А Соломончик мне за этого артиста рассказал, который Тарзан. После занимались сидели. Только закончили, мама пришла. И прямо от порога в крик: «Ой, шо там Додик опять наделал?» А знаете, шо ей Соломончик сказал? «У меня на улице сердце схватило. Я вспомнил, что тут Додик живёт. Так я уже зашёл, посидел немножко. Он меня чаем угостил. Ну, спасибо, я пойду. Пусть Додик меня проводит».

     Контрольная по алгебре. Все эти математические изыски, физические законы, теоремы и прочие химии были для меня непроходимой чащей, бескрайним болотом, ночными кошмарами. Умный Миша быстро управляется со своим заданием, скашивает глаз на мою чистую страницу и начинает набрасывать решение моего бесконечного уравнения. А в моей голове отбивают чёткий ритм какие-то строчки, рифмуются слова. Я торопливо записываю это, как всегда, на последней странице тетрадки. Миша толкает меня локтем:

     – Эй, очнись! У тебя ещё есть время. Переписывай, давай!

     Я послушно переписываю, делаю, конечно же, какие-то ошибки. Но это даже хорошо. Кто же поверит, что я смогла справиться с таким алгебраическим монстром? До конца урока я успеваю наскоро перекатать Мишино творение и закончить-таки свой стих.

     Раздавая нам проверенные работы, Соломончик, улыбаясь, говорит:

   – А стих получился очень хороший. Нам с Маргаритой Марковной понравился. Умница!

     Может быть, именно его поощрения заставили меня не просто рифмовать, но искать какие-то более сложные формы стихосложения, совершенствовать, оттачивать, наполнять смыслом и красками каждую написанную строчку. И несомненно, что именно этот маленький толстенький человечек, щедро раздавая свою любовь детям, исковерканным войной и послевоенными неурядицами, помогал обрести уверенность в своих силах и способностях.

     Маргарита Марковна, родная сестра нашего математика, преподавала русскую литературу. Такая же, как он, маленькая, кругленькая. Но как же она преображалась, когда читала стихи. Да и прозу тоже. Это был театр одного актёра.  Какое-то волшебство, чудо перевоплощения.

     Она учила нас понимать и думать. Когда мы писали сочинения или отвечали у доски, Маргарита говорила:

      – Мне не нужно знать, что писал Белинский или иные критики. Я это многократно слышала. Я хочу услышать, что думаете вы. Учитесь анализировать сами.

     Мы, действительно, пытались рассуждать, старались блеснуть какими-то мыслями. Нам нравилось чувствовать себя умными. Маргарита внимательно выслушивала наши размышления. Изредка поправляла. Часто хвалила. Наверное, это развивало нас и подготавливало к неожиданностям взрослой жизни.

        

VIII

      В конце девятого класса, когда мы пришли после весенних каникул, на двери учительской висело фото Маргариты в траурной рамке…

     Через неделю в класс вошла новая учительница. Долговязая тётка с прилизанными волосами. Рот – узкая щель. Водянистые глазки под надвинутым лбом. И зелёное вязаное платье. Нам она сразу не понравилась. По партам пошла гулять записка: «Жаба».

     Она аккуратно разложила на столе какие-то книги с торчащими бумажками-закладками, открыла толстую тетрадь и стала громко монотонно читать. Класс не слушал. И только наша круглая отличница Эля тихо сказала:

     – Мы это уже выучили с Маргаритой Марковной перед каникулами.

      – Выучили? Ну иди к доске и рассказывай.

     Эля, девочка спокойная, неторопливая, начала обстоятельно излагать материал. Но Жаба буквально через две минуты перебила со злостью:

     – Что это ты плетёшь? Откуда ты взяла такую ерунду?

     – Я так думаю, – ответила она.

     – Кто тебе дал право думать? – рявкнула новая училка. – За тебя уже давно подумали. Твоё дело выучить и ответить, как написано в книге.

     Она взяла Элин дневник, полистала его и с каким-то садистским наслаждением вывела двойку. Это была первая двойка в Элиной жизни. Класс тихо загудел.

     Эля появилась у нас в конце седьмого класса. До этого она училась дома. Девочка с блестящей памятью, невероятно способная буквально во всём, была тяжело больна. Мы опекали её всем классом. Она болела часто и подолгу. Мы навещали её, относили уроки, развлекали школьными байками, наполовину придуманными. Мы гурьбой провожали её после уроков домой. И сам Додик лично нёс её портфель – она очень уставала к концу занятий.

     Эля шла к своей парте, глядя куда-то в пространство огромными испуганными глазами.

     У неё дрожали губы.

     Жаба ещё продолжала изрыгать ей вслед какие-то гадости. Но класс уже взбунтовался.

     Первым, громко хлопнув крышкой парты, вскочил Лёнька. Он перехватил Элю, остановил, развернул и, осторожно придерживая за плечи, повёл прочь из класса мимо остолбеневшей Жабы, тихо приговаривая:

     – Элинька, лапочка, тебе нельзя волноваться.

     – Это что такое? Это как понимать? – заорала Жаба, тарабаня кулаком по столу. –  Хулиганьё? Я вас всех в колонию закатаю! Бандиты!

     И тогда поднялся Додик. Мы уже отвыкли от хамства, грубости, злобы.

     – Ребята, атас! – крикнул он, устремляясь к двери.

     Класс с грохотом рванул вслед за ним. В коридоре у окна окружили плачущую Элю.   Договорились, что девочки отведут её домой, а мальчишки пойдут искать справедливости. Справедливости надо было искать у нашей классной. Но Ева сейчас на уроке. А новая Жаба точно понесётся к директорше. Так что необходимо срочное противодействие.

     – Ша, ребята, идём к Марине, – изрёк Лёнька.

     Марина Митрофановна – ещё одна колоритная личность нашей школьной действительности. Завуч старших классов. Даже на переростков десятиклассников она умела посмотреть так, что они сразу чувствовали себя маленькими.

     – Слушай, – говорила она какому-нибудь Мишке или Сёмке. – Сколько я ещё буду рассказывать всем вокруг, какой ты хороший? Ты можешь хотя бы раз в неделю вести себя, как человек? Иначе даже твоя мама перестанет мне верить.

     Наша школа когда-то до революции была мужской гимназией. Вокруг неё высилась ограда с запирающимися на ночь воротами. Перед зданием была широкая площадка, вымощенная плоскими плитками. Красивое крыльцо в несколько ступенек вело к двустворчатой двери. Всё это со стороны улицы. А в переулок выходила калитка из второго, непарадного двора. Там были сараи для дров и угля: в школе сохранилось печное отопление. И ещё в этом заднем дворе жили наши звери – собаки и коты. Мальчишки выстроили для них «кошкин дом» –  обширное сооружение с несколькими отдельными «комнатами».

     Пятидесятые годы. По городу разъезжает «Будка», отлавливает бродячих животных. Хватают и домашних, выпущенных или выведенных на прогулку «по делам» пожилыми людьми или детьми. Это выгодный бизнес. За домашними обязательно придут хозяева и заплатят любые деньги за спасение любимцев от жуткой смерти.

     Такая «Будка» повадилась стоять в переулке за нашей школой. А пока «работнички», включая шофёра, бегали по дворам со своим страшным «рабочим инструментом», наши мальчишки открывали мерзкий железный ящик. Дверца звериной тюрьмы была не сбоку, а наверху. Ребята помогали животным выбраться на волю, и те стремительно разбегались. Тех, кто по каким-то причинам не убежал, приносили в школу и поселяли в «кошкин дом».

     Мишка пронёсся наверх, прыгая через две ступеньки. Главное, чтобы Марина была на месте. Марина таки была. Правда, не одна. Перекрывая шелест женских голосов вполне окрепшим баритоном, Мишка с порога крикнул отчаянно:

     – Марина Митрофановна, скорее! Там в школу гицели идут!

     – Извините, коллеги. – Марина сняла очки, поднялась со стула, как с трона, вышла из кабинета вместе с Мишкой. – Так почему они идут, Миша?

     – Понимаете, мы животных освобождали. А эти сволочи… Ой! Извиняюсь!..

     – Ничего, ничего, Миша, я поняла, что они вернулись не вовремя. Так?

     – Ну да. Они полезли с кулаками и с матом.

     – Вы их как? Синяки, травмы?

     – Не! Мы аккуратно. А вот у Сеньки с девятого «Б» губа разбита. И у Валеры фингал. А Додика они «жидовской мордой» обозвали. Так Додика мы увели, шоб он их не трогал.

     – Ну, молодцы, что Додика увели.

     Марина Митрофановна стояла на верхней ступеньке широкой лестницы – прямо императрица Екатерина Великая, спокойно взирая на двоих, торопливо идущих снизу. За её спиной замерли Сенька с размазанной по физиономии кровью из разбитой губы, Валерка с наливающимся вокруг глаза синяком, Шурка-цыган в разорванной рубашке и прочие герои-освободители.

     Гицели остановились несколькими ступеньками ниже Марины и её свиты. Подняться выше мешала плотная толпа зрителей. Посетители заговорили, перебивая друг друга, с трудом заменяя идиоматические выражения длинными паузами и наполняя окружающую среду непривычными ароматами. Они объясняли, что у них работа полезная для общества. И они её выполняют, потому что кто-то должен. А эти хулиганы мешают им честно трудиться. Но они благородно не пошли в милицию. А решили зайти в школу. И они согласны получить от родителей за понесенные убытки. Им было очень трудно говорить без привычной ненормативной лексики. Они сбивались и начинали своё повествование сначала. Перемена давно закончилась. Но тётя Феня, стоявшая среди зрителей, совершенно забыла нажать кнопку звонка.  Такой тишины в нашей школе ещё никогда не было. И только два жлоба хриплыми голосами опять по кругу излагали трогательную историю, как хулиганы-школьники нанесли им моральный и физический ущерб.

     – Эти… они избили нас!.. !.. !.. – завершил наконец спич привычными вставками один из жалобщиков.

Второй в ужасе дёргал его за рукав. Но поздно. Марина смотрела на них с края лестничной площадки, как богиня правосудия с пьедестала.

     – Вас, взрослых здоровых мужчин, избили вот эти дети? – хорошо поставленным голосом профессионального педагога вопросила она. – И где же следы побоев?  Вот на детях эти следы, действительно, есть. Их все видят. Поэтому или я вызываю милицию, снимаю побои, и вы сядете надолго за избиение несовершеннолетних. Или вы немедленно убираетесь вон, чтоб духу вашего не было возле нашей школы.

     Незваные гости удалились, тихо матерясь…

                                                                            

       IX

      Взывать о справедливости в кабинет завуча ввалилась мужская часть класса в полном составе. Едва успели изложить событие в лицах и с комментариями, как на столе Марины зазвонил телефон. Марина послушала, сказала «да, я знаю» и, укладывая трубку на место, сказала:

     – Я иду к директору, а вы сидите здесь.  И чтоб вас не было ни видно, ни слышно.

     Марина вернулась через полчаса злая и расстроенная. Медленно прошла через кабинет, тяжело опустилась на стул, ссутулилась, сжалась, как-то мгновенно превращаясь из императрицы в обычную усталую старуху.

     – Ребята, – тихо сказала она тусклым не своим голосом. – Сейчас будет звонок с урока.  Вы тихонько возвращайтесь в класс. И, пожалуйста, постарайтесь никому ничего не рассказывать. А ты, Гена, перехвати по дороге Еву Яковлевну и приведи её сюда.

     Мальчишки вернулись в класс. Никогда ещё не сидели они так тихо. Странная беззащитность на лице всесильной Марины наполняла их души совершенно непонятным детским страхом.  Прибежали девочки, отводившие домой Элю.

     –  Ой, мальчики, – завопили они с порога.

     –  Ша! Все сядьте! – сказал Лёнька.

     Перепуганные девчонки разбежались по местам, тоже затихли в ожидании неизвестно чего.

     Перемена давно закончилась. Ева всё не приходила. Это был её урок. Мы сидели в классе без преподавателя наедине с тишиной, тревогой и страхом.

     Когда Ева появилась, выглядела она так же, как возвратившаяся от директора Марина, – такая же резко состарившаяся и неуверенная, и говорила медленно, подбирая слова, как будто не знала, что и как сказать.

     – Ребята, так случилось, что вы должны потерпеть новую учительницу до конца учебного года. И я вас очень прошу, поменьше старайтесь говорить о ней даже дома. Вы уже почти взрослые.  Вы должны понять – педагоги бывают разные. Вы привыкли в нашей школе… но так не везде. Далеко не везде. До летних каникул потерпите. За лето мы обязательно решим вопрос о новом преподавателе. И, я вас очень прошу, не пререкайтесь с ней. Это очень опасно.

     Мы терпели. Некогда любимый урок превратился в издевательство над литературой. И над нами, конечно. Мы угрюмо сидели на жабиных уроках, глядя по сторонам или в одну точку, под её бормотание подсчитывая, сколько ещё таких мучительных часов осталось до летних каникул. Жаба свирепствовала. Двойки и даже единицы – небывалая отметка для нашей школы – сыпались в дневники обильным февральским снегопадом.  Она просто провоцировала нас, вынуждая каждой своей репликой, каждым замечанием сорваться, сделать что-то такое, за что она смогла бы рассчитаться с ненавистным классом, с Евой, с Мариной, со всей нашей школой. Но мы держали данное Еве слово.  И ещё мы как-то смутно понимали, что-то в этой истории не так, если даже Марина не может ничем помочь нам и убрать из школы эту мерзкую тётку.

     А омерзительная тётка стала как-то странно придираться к Геньке. Был он маленький, хрупкий – меньше всех в классе. На точёном полудетском треугольнике лица огромные глаза под опахалом загнутых ресниц. И смоляные кольца кудрей. Он был похож на хорошенькую девочку. И ещё он не выговаривал букву «р».

     Вот его Жаба вдруг выбрала предметом своего постоянного внимания.  То вдруг требовала от Геньки немедленно постричься, потому что с этими кудрями у него просто неприличный вид, то объявляла, что он совсем не выглядит советским школьником, то откровенно передразнивала его, поглядывая на класс серыми болотцами из-под низкого лба. А мы как-то вдруг поняли, что наше молчание просто бесит её сильнее любых слов. Нам это понравилось. Двадцать человек смотрели в жабье лицо с откровенной насмешкой. Но придраться ей было не к чему. 

     Так закончился учебный год. 

                   

      X

     Первого сентября мы шли в школу весёлые и счастливые. Десятый класс – последний школьный год. Грандиозные планы, яркие мечты. На первом уроке с нами была Ева Яковлевна. Урока практически не было. Мы взахлёб рассказывали ей свои новости. Она слушала нас как-то непривычно рассеянно, выглядела усталой, подавленной, чем-то озабоченной.

     Следующим уроком была русская литература. Дверь распахнулась, словно от удара ногой. В класс влетела… Жаба. Узкая щель рта растянута мерзкой усмешкой. Она стояла перед онемевшим классом, руки упёрты в бока и выкрикивала, брызжа слюной:

     – Что, не ожидали?  Хотели избавиться? Кишка тонка! Ну, теперь вы у меня попляшете! Я вам покажу! Я вас всех в колонию отправлю! Всех!

     Класс привычно молчал. Теперь мы знали, почему так странно безрадостно выглядела наша Ева.

     После уроков мы собрались в углу школьного двора на совет.

     – Я её убью! – сказал Додик.

     – И сядешь в тюрьму из-за этого куска?.. – возразил Лёнька. – Нет, тут нужно думать.

     – Если не справились Марина и директорша, что мы можем?

     – Будем думать, – Лёнька зло сощурился. – Что-то придумаем.

     Прошло несколько дней. Жаба свирепствовала, как в прошлом учебном году. Класс молчал. Наконец появилось точное расписание уроков. Урок литературы после большой перемены – вот это то, что было нужно.

     Жаба, как всегда, резко толкнула дверь. Сверху на неё свалилось ведро с помоями. Ведро аккуратно наделось ей на голову. Мокрая тряпка цыганской шалью окутала плечи. Мутные потоки воды текли по зелёному платью, лужей собираясь у ног.

     – Жаба, вон из класса! – дружно скандировали двадцать человек.

     Жаба мчалась по длинному коридору с ведром в руке и тряпкой на спине.

     – Уроды! Бандиты! Ублюдки! – вопила она на бегу, забыв, что всюду идут уроки.

     Двери классов распахивались. Оттуда выскакивали преподаватели и дети.   И всё это с шумом шествовало за ней. Дети тихо смеялись. Мы тоже присоединились к общей толпе. Жаба влетела в учительскую. Преподаватели вошли за нею следом. Она в истерике выкрикивала какие-то угрозы. Мимо нас прошествовала директор, за ней Марина Митрофановна. Дверь в учительскую осталась приоткрытой.

     – Что здесь происходит? – тихо спросила директор. 

Анна Васильевна вообще никогда не говорила громко.

     – Наплодили ублюдков! Развели в советской школе хедер! – кричала Жаба.

     И тут все впервые услышали, как повысила голос наша всегда спокойная директриса.

     – Вы все видите, как себя ведёт эта женщина, и слышите, что она говорит.  И она смеет называть себя педагогом? Если она так ведёт себя с коллегами, то что же она говорит детям? Считайте, милочка моя, что с этой минуты вы у нас не работаете.

    – Да как вы смеете! – взвыла Жаба. – Да вы понимаете, кому грозите? Да завтра же весь ваш кагал будет на улице! Да вас из тёплых краёв в такую даль закатают! Да я!..

     – Рот закрой! – услышали мы вдруг напряжённый звенящий голос Марины Митрофановны. – Ты что себе вообразила?  Если твой муж в органах работает, тебе всё можно? Ошибаешься, душенька! Сегодня совсем другое время на дворе.

     Из учительской быстро вышла наша «украинка» и плотно закрыла дверь.

     – Всё, дети, всё, – сказала она почему-то на русском. – Быстренько разбегайтесь по классам. Цирк окончен.

     – А эта Жаба больше не будет у нас? – спросил кто-то.

     – Не будет, не будет.  Её больше ни в одной школе не будет. Уж мы постараемся.