«Лоскутное одеяло»

XI

     Последний учебный год нёсся стремительно и без особых приключений. По крайней мере у меня. Осенью мою любовь забрали в армию, потому что папа решил, что сын советского офицера обязан отслужить, а потом уже думать об институте. И он служил в каких-то далёких далях. Отец был человеком принципиальным. Никаких поблажек. Чем-то это очень напоминало логику моей мамы.

     Письма в конвертах без марок и с номером части вместо адреса появлялись в моём почтовом ящике почти ежедневно. Ничего о службе. Только стихи. Как всегда, свои вперемежку с чужими. Я отвечала тоже стихами. Преимущественно своими. Через три месяца письма приходить перестали. Я продолжала аккуратно писать, но ответа не получала. Стало вдруг как-то неуютно, тревожно и страшно. На третьей неделе я не выдержала и пошла со своим страхом к Еве. Ева пообещала связаться с его частью или родителями и выяснить причину такого странного и долгого молчания. Ответ пришёл очень короткий: мальчик погиб во время военных учений. Подробности не сообщались… 

      Первая настоящая боль вылилась в стихах, которые гуляли по школе. Как всегда, Шурка-цыган пел их  под гитару.

      Новая учительница литературы, успешно заменившая отвратительную Жабу, очень меня хвалила. А наша Ева Яковлевна была просто в восторге. По её совету я решилась отправить несколько стихотворений в молодёжный журнал. Месяца через два мне вернули их с припиской: «Эта альбомная лирика в наше стремительное время совершенно неактуальна. Можете писать это на открытках своим друзьям».

     – Понимаешь, – объясняла мне новая учительница литературы Ада Григорьевна, – сейчас время такое неспокойное, суровое. Нужно сначала сделать себе имя на патриотических гражданских стихах. Но ты – прирождённый лирик и патетика у тебя не получится. Не ломай себя. Вот у тебя в сочинениях слог хороший, мысли интересные и анализировать ты умеешь. А пойди-ка ты на курсы при городской нашей газете. Попробуй себя в журналистике. И актуально, и интересно. Станешь известна, получишь право на публикацию любых стихов.  Поэтому никого не слушай. Пиши! Стихи у тебя отличные. Можешь мне поверить.

     На курсах было, действительно, интересно.  Нам давали тему и материал к ней. Предлагали попробовать свои силы и написать статью. Мои опусы оказывались в числе лучших. Потом нам дали настоящий материал. Мою статью опубликовали. Счастью моему не было предела. Весь класс, да и, пожалуй, школа, ликовали вместе со мной. К окончанию курсов у меня в папке лежало уже несколько публикаций. Сомнений не было. Я буду поступать в университет на филологический факультет. Факультета журналистики в ту пору ещё не было.

     Мама тоже была довольна. Наконец у её дочери всё, как у людей. И с классом отношения нормальные. И на родительских собраниях краснеть не приходится. И куда поступать, решила.  Конечно, технический вуз, несомненно, лучше. Но, в конце концов, и после гуманитарного факультета тоже можно работать преподавателем. Всё-таки специальность.  Правда, маму очень тревожили эти непонятные стихи, которыми почему-то так восхищались в школе. Показала их приятельницам на работе. Те были в шоке. Это что же у девчонки в голове творится, если она такие неприличные стихи пишет! Мама опять устроила мне дознание со скандалом. Не получив от меня вразумительных разъяснений, она отправилась за советом к Еве Яковлевне. Вернулась тихая и окончательно растерянная. Оказывается, Ева и остальные преподаватели дружно и популярно растолковали сердитой родительнице, что стихи её дочери когда-нибудь войдут в русскую классику, и порекомендовали оставить меня в покое.

     Остались позади экзамены. Отгремел выпускной бал, на котором Шурка-цыган последний раз пел все свои песни на мои стихи. И даже моя строгая мама была растрогана до слёз, когда все родители и учителя поздравляли её с такой талантливой дочерью.

     Осталось только сдать экзамены в университет.  Только осталось… Осталось сдать…  Экзамены…

     Первый экзамен – сочинение. Из трёх тем я единственная, как потом оказалось, выбрала вольную тему. Результат – отлично! На второй экзамен – русский устный – я взяла с собой вырезки моих публикаций в городской газете. И тут мне несказанно повезло.  Тема в билете – мой любимый Лермонтов. Увлёкшись, я рассказала даже кое-что сверх школьной программы. Довольный экзаменатор поинтересовался, что за папочка у меня под локтем. Получив ответ, взял, раскрыл и пролистал мои газетные творения. Похвалил и нарисовал в экзаменационном листке следующую пятёрку.

     Несколько хуже было на экзамене по английскому языку. Легко справившись с переводом текста, я, как всегда, запуталась в грамматике. Но свою четвёрку всё-таки получила.

     Последний экзамен – история. За столом два симпатичных дядечки. Смотрят мои оценки, улыбаются доброжелательно. А у меня дрожат руки и подгибаются коленки. Заметив мой страх, один из преподавателей, всё так же улыбаясь, сказал:

    – Ну и отчего такой перепуг? Билет плохой попался?

     И тут я, заворожённая участливым голосом и окончательно растерявшись от волнения, выпалила:

    – Знаете, я точные даты плохо помню. Событие знаю, век, время. А самую последнюю цифру даты никогда не помню.

     Дядечки переглянулись, снова заулыбались и взмахом руки отпустили меня готовиться.

     Разбираясь с вопросами, я как-то не заметила, что в комнате остались только я и преподаватели. Ребята, которые готовились вместе со мной, уже ответили и вышли. Новых почему-то не позвали.

    – Ну как? Девушка готова отвечать? – всё с той же улыбкой спросил преподаватель в вышитой рубашке.

     Я подошла к столу, села и стала довольно уверенно излагать события. Но после нескольких фраз меня перебили:

    – Погоди-погоди! Куда ты так торопишься? Давай-ка уточним, когда это было?    

      – Восемнадцатый век. Где-то конец восьмидесятых – начало девяностых.

     – А поточнее? Не помнишь. Ну давай рассказывай дальше.

     Дальше я рассказывала совсем недолго. Меня снова перебили и заставили уточнить дату. Уточнить я не могла. Отметив, что даты я не знаю, мне снова предложили продолжать тему. После того, как меня перебили в четвёртый раз, я уже не могла рассказать даже то, что хорошо знала. В голове была какая-то вязкая каша. Язык заплетался, выталкивая совершенно беспомощные слова сквозь стиснутые страхом зубы.  А милые дядечки продолжали улыбаться.

    – Вот видишь, девочка, ты не только даты не знаешь. Ты историю, как предмет, тоже не знаешь. Жалко, конечно, но при таком полном отсутствии знаний мы тебе даже тройку поставить не можем. Иди!

     Я посмотрела на двойку, которую уверенно выводила рука улыбающегося преподавателя, попыталась что-то сказать. Но горло перехватило болью, губы дрожали. С трудом повернувшись, я медленно пошла из комнаты.

     – Интересно, как она умудрилась получить первые пятёрки? – услышала я голос за своей спиной, – Ты слышал, как она запиналась на каждом слове? Она же русского не знает.

     – А то ты не знаешь, как они везде всё получают.

     И тихий такой поганенький смех…                                                                                  

     Я вышла из дверей университета, постояла на крыльце и спустилась с широких мраморных ступеней во взрослую действительность без иллюзий, восхищений и светлых надежд. В голове упрямо звучала наша с Шуркой-цыганом песенка, сделанная специально к выпуску: «Новая жизнь нас зовёт за собою. К счастью дороги ясны…» Но дорогу к счастью новая жизнь засыпала колючками и дверь в литературу для меня закрыла наглухо.

Был 1958 год. Призрачная «оттепель» захлопнулась.