«Лоскутное одеяло»

     Говорил Жорик тихо, почти шепотом. В голосе и насмешка, и злость, и обида. Что я могла сказать ему? Ни в утешении, ни в жалости он не нуждался. Просто показал мне картинку из жизни, какая она есть и какую в школе не проходили.

    Быстро темнело. Покрутившись по узким переулочкам, мы вышли к остановке. Без Жорика я бы ещё долго бродила в темноте. Подошёл троллейбус. Жорик подсадил меня, помахал рукой. Я крикнула «спасибо» в закрывающуюся дверь.

     – Ты зря с этим парнем связываешься, – подняла вдруг ко мне голову сидящая женщина с двумя большими корзинами возле ног, – он вор.

     Я промолчала. К горлу подкатился комок тошноты…

       Первый месяц нашего совместного труда закончился просто замечательно.  Мои подопечные являлись на работу ежедневно, аккуратно без опозданий, никуда не пропадали днём и вечером уходили в положенное время. Так что, закончив последний рабочий день, я, гордая и счастливая, торжественно поехала к Павлу Семёнычу с отчётом.

     С трудом открыв тяжёлую дверь, я оказалась прямо перед столом с парой телефонов и дежурным. На моё приветствие дежурный не ответил, однако, когда я сказала, куда мне нужно пройти, по его серой физиономии расползлась странная ухмылка.

     – А, малолетка! По карманам шныришь, значит. Вот мы тебе проверочку устроим!

     Напрасно я пыталась объяснить, куда и зачем пришла. Дежурный меня не слышал. Его занесло. Больше половины из его высказываний я не понимала. Не знаю, чем бы этот спектакль закончился, но мимо моего лица к телефону протянулась рука в синем кителе. Дежурный подавился недосказанной фразой и затих. За моей спиной негромко пророкотал низкий голос:

     – Семёныч! Тут к тебе дитя с косой пришло. Так сегодня этот придурок Маслюк дежурит. Спускайся, давай, забери ребёнка. То, что я ему сейчас объясню, детям слышать не положено.

     Павел Семёныч прибежал, задыхаясь и держась за сердце.

    – Ох, Боря, хорошо, ты случайно рядом оказался. Я ж тут пропуск с утра оставил. Оставил или как? Я тебя спрашиваю? Говорил я тебе, недоумку, что ко мне человек придёт, или как? Что ты молчишь, позорище?  Уголовники к ребёнку по-людски отнеслись. А этот страж закона, извините за выражение…  Ладно, пошли, дочка. И не обращай внимание. На твой век дураков ещё немало будет, к сожалению.

      Напарница моя посчитала, что дел у меня фактически немного, поэтому сбросила на меня всю свою работу.  Жила она недалеко и освободившееся время использовала для себя весьма плодотворно: успевала пробежаться за покупками по магазинам, на базар и даже зайти домой приготовить еду.

    – Если меня спросят, скажи, что я вышла в туалет, – говорила она и выкладывала на мой стол кучи бумаг и папок.

Объяснив, что нужно сделать, она исчезала на два-три часа. Иногда  вообще объявлялась только к концу рабочего дня. Могла и вовсе не вернуться. За 24 рубля зарплаты я делала и мою, и её работу. Это не было тяжело. Но обидно. Уборщицам всего за два часа платили больше.

     В эту пропахшую многолетней пылью и дрянным одеколоном комнатушку, где я сидела, мало кто заходил. Единственными постоянными и частыми посетителями были мои подопечные. Чтобы я зимой не добиралась к ним по скользким, заледенелым, продуваемым ветром с моря дорожкам, они сами забегали ко мне по нескольку раз за день. С лёгкой руки Жорика все называли меня сестричкой. После них на столе почти всегда оставался какой-нибудь забавный сувенир – крошечный куклёнок, смешная открытка, шоколадная медаль. Наверное, этим проявлялась величайшая потребность одиноких человеческих душ иметь   семью, дом. Вечером Жорик аккуратно заходил за мной, провожал до остановки, усаживал в троллейбус.

     Подробности о моих обязанностях я маме не рассказывала.  Про  поездки раз в месяц  в милицию она не знала. Поэтому я благополучно проработала до середины весны. В мае санаторий закрывался на капитальный ремонт. Первыми уволили моих «мальчиков».  Следом за ними меня.