«ООО, или клуб любителей жизни и искусства», роман

Супруга как-то выбрала момент и подбросила на письменный стол одну из ее книжек «Душевный свет». То ли звезды так стали, как хотелось Елизавете Дмитриевне, то ли дух какой снизошел, но Роберт прочел ее. Раньше он не брал в руки никаких книг и брошюр, которыми заполняла Елизавета Дмитриевна свой личный книжный шкаф. Дома ему приходилось стряхивать с себя весь тот мусор, который он вынужден был перебирать без перчаток, голыми руками, на службе. Но здесь, похоже, она его обхитрила, оставив книжку открытой на странице сорок три, где ему бросился в глаза заголовок «Философия человеческого тела». И все. Он попался. Прочел.

Сверкнуло озарение, сердце забилось трепетно, по щекам катились слезы от осознания неспособности любить и глубокой потребности быть любимым. Страх, что тебя не любят, что ты один в этой пустыне мира, утробный страх нерожденного ребенка охватил все его естество. От полноты чувств можно было умереть, сместив разум в неизвестную параллель. Но он сумел собраться и стойко перенести все. Казалось, что прошла целая вечность, а это были лишь доли секунды — крупной тяжелой секунды вселенского времени.      

И он разлюбил себя, так как познал — в хорошем смысле этого слова, а потом полюбил снова. И решил бороться, уверовав, что и Лууле Виилма, и Господь наш всемилостивый обязательно помогут ему в этом. Он понял главное — нужно срочно выбросить из себя не только окаменевшие серые пласты, лежащие на поверхности, но и приступить к поискам глубоко укоренившихся черных алмазов.

Он не был бездарен, потому окружал себя только талантливыми людьми, хоть с ними бывало непросто. Непросто, но, черт возьми, интересно. Серые будни, серые люди, серые краски — это блестящее, но тупое лезвие судьбы — безжизненное и бескровное существование — порезаться невозможно, чтоб узнать, жив ли еще — его такая жизнь никогда не устраивала.

Устроила, правда, один раз, когда женился, но ненадолго. Тогда казалось, что это был лакомый кусочек жизни, со сдобой. А сдоба ссохлась, жизнь зачерствела, да быстро так, что и не понял, а для чего все было-то?

А было-то все хорошо, хоть и тесно поначалу, когда жили у его родителей. Но о такой тесноте отношений сейчас можно было только мечтать. В те ночи, когда он сжимал свою Лизоньку в объятиях, казалось, что сжимал он ее вместе с комнатой, очертания которой исчезали, стекла растворялись, да и сами они становились одной мизерной точкой, бликом, который, сверкнув где-то в лимбической системе, тут же растворялся в пространстве. Потом, когда родился их сын и они жили уже в своей собственной квартире, ему также было все равно, какой она величины. Ну не мерил он жизнь свою и судьбу квадратными метрами, хотя возможность такая у него была.           

Это он с возрастом полюбит свободу, когда она стремительно начнет уменьшаться в размерах — и шаг станет короче, и мысль мельче. А в середине девяностых он только осознал, что это вообще такое — и свобода, и широкие пространства, — когда стали его придавливать со всех сторон. Парадокс. Только разметил эти самые координаты внутри себя, построил график, как тут же все начало рассыпаться на глазах без всякой причины.

Какая свобода, если каждый день нужно ходить на службу. Над ним были владельцы этой газетенки. Название для нее Роберт придумал сам, а главный с удовольствием утвердил. «Все для всех». А какие пространства — вид из окна на помойку и террикон из тесного маленького кабинета.

— Зато какая зарплата, Роберт, радуйся! — говорил он сам себе, — компенсация за сужение личного пространства, за сдавливание смысла жизни, за унижение творческой потенции…

Он уже не замечал, что произносил все это вслух, с дрожащим от оптимизма голосом. Роберт долгое время причислял себя именно к этой категории граждан, к оптимистам. Но что-то не стыковалось в душе. Благосостояние росло, а благость убывала, улыбка теряла абрис, свойственный счастливому человеку, радость в глазах становилась бесцветной. Это многие замечали, не только Елизавета Дмитриевна, встречающая эти не очень приятные для нее перемены лицом к лицу.

Приходя на службу, Роберт гляделся  в зеркало и произносил известную всем фразу из «Золотого ключика»: «Пациент скорее мертв, чем жив». Затем причесывался, вглядывался в себя внимательнее и добавлял следующую: «Пациент скорее жив, чем мертв», и приступал к работе. Таковы свойства человеческой натуры. Даже при самых неблагоприятных обстоятельствах человек жив своими желаниями, неосуществленными мечтаниями, новыми идеями — это пища куда калорийнее, чем растительная, — она обогащена жирами — мечты всегда с маслом…