«Янтарная комната», роман

Серёжа думал, что любил бы её гораздо больше, если бы улыбки вовсе не было. Если бы странные глаза, почти не меняющие своего выражения, не смотрели так, словно видят всё наперёд, всё заранее готовы принять. Иногда он почти боялся их.

Как-то раз к родителям привязался пляжный фотограф. Сначала щёлкнул всех вместе, по колено в воде. Потом отдельно отца с Аркадием. Маму с Ритой – неизвестно для чего, поскольку и за это лето они не подружились. А потом поставили их с Сашенькой. Фотограф велел распустить Сашеньке косы. Оказалось, что волосы у неё длинные-длинные. Они стояли недалеко от берега. Море было неспокойное, и он хотел взять её за руку. Почему-то она отодвинулась, с извиняющимся взглядом отняла руку. Фотограф всё восхищался: "Русалочка! Русалочка!" И укладывал Сашенькины волосы каким-то особым манером. Но стоило фотографу отбежать к своей треноге, порыв ветра, будто назло, сдувал её волосы набок и на лицо, и он снова бросался их укладывать.

А потом что-то произошло, Серёжа не понял, что, – только увидел, как Аркадий бросается к Сашеньке, страшно стуча по воде, подхватывает её на руки и прижимает к себе. Серёжа очень испугался, почему-то почувствовал себя виноватым. Ему вдруг захотелось освободиться. Пусть бы их никого не было – ни Аркадия, ни Сашеньки.

Он слышал дыхание Аркадия. Шумное, неровное. Сашенька гладила волосы и щёки отца.

4

"Не бойся, моя девочка! Я всегда на страже. Я твёрдый, я защищу".

"Не бойся, папочка! Я всегда рядом. Я смелая, я не пропаду".

Волны толкали под коленки, но не сильно, ласково. Песок под ногами был гладкий, даже чуть-чуть… жирный, ноги всё глубже уходили в него. И пока фотограф бегал туда-обратно, Сашенька, чтобы удержаться, но не испортить позу, с трудом найденную этим странным суетливым дяденькой, судорожно водила пальчиками ног: вдруг удастся выкарабкаться или, наоборот, найти опору где-нибудь пониже. Но её ноги лишь глубже уходили в мягкую ласковую жижу. По косточку. Выше косточки. Ещё выше… Ещё… А он снова бежал к фотоаппарату, прятался под чёрной тряпкой. И тут – руки! Две руки браслетами сомкнулись на её щиколотках и, ввинчивая, потянули вниз. Ей показалось: такое уже было когда-то. Или будет. Она ничего не успела понять. Только рядом внезапно оказалось большое и мокрое тело отца. Страшный рывок мигом освободил её из мягких неумолимых рук, не ожидавших сопротивления. Отец вышел на берег… бросками, как бы разрывая воду, и фотограф восторженно прицепился к нему, стал издали останавливать их ладонью. Ну прямо-таки заклинал замереть в этой позе! Отец растерялся и действительно замер. Сашенька чувствовала, что он дрожит.

Кстати, фотография получилась совсем неинтересная. Волосы, прибитые ветром, лежали неопрятными клочьями. Плавки на отце как-то некрасиво перекрутились. А фотограф напечатал целых шесть штук. Сашенька хотела все шесть порвать, но мама не разрешила и даже отправила одну тёте Бэте в Пашканы, а вторую – тёте Мусе в Ленинград. Подписала царапучей почтовой ручкой: "Дорогой тёте Бэте и сестре Соне от племянницы Сашеньки и Аркадия в память о нашем отдыхе в Евпатории". "Дорогой сестре Мусе и шурину Лёве…"

Мама очень гордилась тем, что у неё есть родственники. Но родственников было мало, а фотографий – целая стопка. Поэтому мама добавила в каждый конверт ещё по одной фотографии. Там, где они вдвоём с Зоей. Мама никак не могла придумать, что на них написать, и рассовала по конвертам без подписи, чистыми.

На мамином месте Сашенька не стала бы посылать такую фотографию. Вот посмотрят родственники на маму рядом с тётей Зоей, станут сравнивать... Взрослые говорили, что тётя Зоя похожа на артистку, что у неё "осиная талия". Мама на артистку похожа не была. И талию её никто бы не назвал "осиной".

Самой Сашеньке это было не важно. Откуда-то она знала, что и папе тоже. Более того! Она была совершенно уверена: не мог папа влюбиться в тётю Зою! Ну да – и красавица, и играет до того ловко, до того быстро… Даже рук не видно! Но чем-то они страшно не подходили друг другу.

Да и тётя Зоя… Сашенька не раз слышала, как она вспоминает разных парней, с которыми училась в консерватории и даже в школе. Кто-то за ней "бегал", кто-то по ней "с ума сходил"… Она и про дядю Костю рассказывала. В хорошие свои минуты вспоминала, как пришла в "подшефную" палату – помочь раненым писать письма. И увидела двух новеньких. Одного из них звали Аркадий, а второго – Костя. У Кости левый глаз был забинтован, а правым он так уставился на неё, что бедная Зоя не знала, куда деваться. В какое бы время Зоя ни вошла в палату, она оказывалась под его горящим взглядом – будто под лучом голубого прожектора. Казалось, морячок целый день сидит и смотрит на дверь, ожидая её. Однажды, когда консерваторцы давали в госпитале очередной концерт, у Зои пальцы сорвались с клавиатуры от этого взгляда!

Тут Сашенька понимала всё. Дядя Костя и теперь иногда вот так же смотрел на жену. Да и в любое время, собственно, в его глазах – припрятанное, припорошённое то обидой, то виной, то разочарованием, – тлело, не угасая, вечное восхищение.

Сашенька знала: если бы папа когда-нибудь хоть что-нибудь особенное сказал тёте Зое или по-особенному посмотрел на неё – она непременно хвасталась бы и этим.

Впрочем… Сашенькин папа не только на Зою – ни на кого так не смотрел. А если бы смотрел – тогда, давно-давно, во время войны, – то Зоя непременно выбрала бы его.

Сашенька любила дядю Костю. Ей нравилось его длинное лицо, угрюмые замашки. Но папа был намного-намного красивее. И выше, и стройнее. Серые глаза, чёрные волосы, короткий твёрдый нос. И всё лицо – тоже твёрдое, определённое. В любой толпе, на улице или в помещении – папа почему-то сильно выделялся. А дяди Кости вроде и вообще не было видно.