«Венера Урбинская», повесть

– А на мне ни царапинки, – с горечью произнес я.

С горечью, потому что на душе кошки скребли. Бросившись на Олега, Лиза не могла защитить себя, но меня от правосудия спасла. Как же я, сволочь, мог в ней сомневаться?!

– Не вините себя, – неожиданно мягко сказал следователь. – Убийца оказался хитрецом. Знаете, кто он?

– Конечно. – Голос мой звучал устало. О чем бы мы ни говорили, Лизу все равно не вернуть. – Но ведь и вы, наверное, знаете, да?

Следователь кивнул. Оказывается, первым делом он проверил электронную переписку Лизы, чего не сделало предварительное следствие. И нашел то злополучное письмо к Олегу. В нем она сообщала, что рвет с ним отношения, потому что любит другого. И что не может жить с грехом на душе, и потому по возвращении собирается добровольно сдаться полиции. А он пусть решает сам, что делать, но самое правильное – явиться с повинной. Много, наверное, не дадут.

Так вот почему Лиза плакала перед тем как отправиться домой. И просила меня подождать немного, видимо, пока не отбудет положенный срок. Хотя вряд ли она его получила бы, в самом худшем случае – условное наказание. Что же я за идиот, если не смог ее понять?!

– Этим письмом она подписала себе приговор, – угрюмо сказал я.

– И вам тоже, – заметил следователь. – Убийцу устраивал любой вариант: либо вы истечете кровью и умрете, либо сядете надолго. Но в таких делах всего не предусмотришь. Даже если ты хитрец.

– Нашли его?

– Ищем. Дело двух-трех дней, он, скорее всего, прячется у друзей в зоне боевых действий. Там, кстати, за ним тоже кое-что числится. Война ломает людей. Кого делает героем, а кого изгоем. В общем, в квартире убийцы мы изъяли волосы, проверили ДНК. Совпадает с тем, что нашли под ногтями Лизы. Дело, считай, закрыто.

– А как вы догадались, что мы с Лизой были близки?

– Ну, это и без меня установили, – ответил следователь. – У вас же при себе загранпаспорта были с отметками о выезде и въезде. Даты одинаковые, пункты назначения тоже.

– Наверное, я должен вас поблагодарить, – неуверенно сказал я.

– Да ничего вы никому не должны, – отмахнулся он, – кроме вашей девушки, но ей долг уже не вернуть. А я два убийства раскрыл, наверное, награду получу. Казалось бы, повод для радости, но почему-то ее не испытываю. Видел я фотографии вашей Лизы. Вы много потеряли.

Но это я знал и сам. Расстались мы сдержанно, он отправился по делам, а я остался в палате, где до глубокой ночи тупо просидел на кровати, пугая безучастностью медсестру. И все же она отважилась сообщить мне, что полицейского, дежурившего у двери, уже отозвали. Так что я теперь вне подозрений. Как жена Цезаря. Утром, несмотря на уговоры врача, я покинул больницу. А дома весь день просидел в кресле, проживая минута за минутой время, что провел вместе с Лизой. Оказывается, я тоже умею чувствовать. И, в частности, любить. А поскольку второй Лизы нет и никогда не будет, любовь и боль останутся во мне навсегда, что, может быть, не так уж и плохо. Если ты их ощущаешь, значит, пока остаешься живым.

Вечером я спустился в подвал. В искусственном свете моя картинная галерея выглядела жалко. Полотна, еще недавно вызывавшие восторг, теперь казались отстраненно сумрачными, не имеющими души. Но бездушные, они были мне не нужны. Отделив холсты от рам, я скатал их в рулон и запаковал. А следующим утром, найдя первого попавшегося бомжа, посадил его в машину и отправился в соседний городок, где без труда отыскал почтовое отделение. За скромное вознаграждение бомж переслал картины в голландское посольство – пусть ими любуются те, кому они принадлежат. И это все, что я мог сделать для Лизы. Но, если вдуматься, и для себя тоже.

Спустя несколько дней ко мне явился следователь. Принес повестку на допрос, что в его обязанности уж точно не входило. На мой иронический вопрос, не разжаловали ли его, ответной улыбки не последовало, следователь был сосредоточен. Взглянув на монитор, увидел таблицы с расчетными данными и удовлетворенно заметил, что я уже в состоянии работать. А что мне еще оставалось? Согласно Паркинсону, работа занимает все отведенное на нее время. Поэтому сколько его остается для всего остального, зависит только от тебя самого. У меня оставалось мало, но зато эти минуты были самыми мучительными. Мог ли я сделать все иначе? – вопрос чрезвычайно важный, но ответ на него имел теперь только символическое значение.