«Девяносто первый или путь в бронзу», окончание романа

Держали Гиго крепко, на ноги навалился Котэ Цинцадзе. Раненый замычал, хрустнула под зубами древесина, что ничуть не смутило Камо. В считанные секунды он добрался ножом до застрявшей пули, выковырял и осмотрел её.
– Браунинг, – заключил уверенно. – Жандарм в тебя по-пал, у них такие. Повезло – «трёхлинейка» и ногу б оторвала. Ладно, сейчас зашью. Станцуешь нам скоро.
Казалось, неудача на Коджорском шоссе никак не отрази-лась на настроении террориста. Его сестра Джаваир, приехав-шая из Гори, бинтовала Матиашвили ногу, а сам Камо расхажи-вал по комнате и утешал товарища.
– Подумаешь, царапина! Заживёт как на собаке. Раны ук-рашают джигита. Ты же джигит, Гиго?!
– Сзади, – хмуро выдохнул раненый.
– Что – сзади?
– Рана сзади, Сенько. Сзади – это стыдно. Убегал, значит. Трус, значит.
– Не убегал, а отступал. Большой разница! У меня вся спина в шрамах, и теперь что? Я трус, да?
Фома знал, что Симон не врёт. В трусости его мог бы об-винить лишь самый изощрённый и подлый клеветник, а что ка-сается спины… Однажды они провели два дня в Кобулети – Симон встречался с кем-то из отдыхающих в частном санато-рии. Между делами выбрали время спуститься к дикому пляжу – искупаться в море и поваляться на горячей гальке. Тут-то и заметил Фома, что спина и ляжки товарища изуродованы шрамами, затянутыми нежной фиолетовой кожицей. Симон перехватил взгляд, сказал небрежно:
– Это Моабит. И психушка берлинская. Я там притворялся, что с ума сошёл и боли не чувствую. Иголки специальные под ногти совали, я смеялся только. Потом стали железом спину жечь…
– Ну? А ты? – У Фомы мурашки побежали по коже, будто его самого приговорили к пытке.
– Веселился, – хмыкнул Симон. – Врачиху ущипнул за… Смеялись все.
– Как ущипнул? Тебя не связали разве?
– Зачем связали? Как узнать, что боли нет, если руки свя-заны? Они и ждали, чтоб руки дёргались. А ещё зрачки смотре-ли – расширятся или нет.
– Неужто не расширились?
– Зачем не расширились? Расширились.
– Не получилось обмануть, значит.
– Э-э, почему не получилось, биджо? Совсем даже полу-чилось. Там такое дело, от страха зрачки тоже расширяются. А страх я и не скрывал. Я больной, сумасшедший, а тут инстру-менты-шпицрументы блестят. Страшно! – Камо рассмеялся.
– А… зачем?
– Как зачем? Признали б, что нормальный, отправили б сюда, в Россию. А тут бы повесили. Всё равно отправили, прав-да, но зато как ненормального. Немцам дурачки не нужны, сво-их хватает.
– А дальше?
– Дальше совсем смешно. У нас сразу заподозрили, что симулянт. Но отправили зачем-то из тюрьмы в больницу. А я сбежал. Ильичу рассказал, Надежде Константиновне рассказал. Смеялись…
Действительно, из Екатеринослава Камо, в жилете с за-шитыми в него банкнотами, ездил в Польшу, где встретился с Лениным и передал добытые в Успенске деньги в партийную казну.
– И всё же… – Фома окинул взглядом серебрящуюся мор-скую гладь, горные склоны, поросшие субтропической зеленью. – Тебе это зачем?
– Не понимаешь, да? – Симон в сердцах швырнул гальку в воду. – Большевики хотят сбросить самодержавие, освободить Кавказ, Россию освободить…
– Подожди, – перебил его Степанов. – Я не про большеви-ков, не про Россию. Ты лично, ты через такие страсти прошёл. За свои тридцать столько пережил, что на десятерых хватит. Ради чего? Ради этих шрамов?
Симон умолк, задумался.
– Я не умею сказать это по-русски… – проговорил нако-нец. – Я не знаю, как жить без борьбы.

Фома и здесь, на конспиративной квартире Саркиса, не удержался от вопросов. Улучил минуту, когда остались они вдвоём, и спросил у Симона:
– А солдатиков тех, что бомбами положили, не жалко? По-другому никак нельзя?
И вновь увидел в карих глазах несусветную тоску и печаль безмерную. Ответил Камо, впрочем, жёстко:
– Я перед Богом отвечу!