«Девяносто первый или путь в бронзу», окончание романа

Кроме наставлений, Красин снабдил посланника адресами двух-трёх русских эмигрантов, проживающих в Белграде. Встречаться с ними Фома решил не торопиться, рассудив, что, имей они какие-либо связи с сербским подпольем, Никитич уже давно бы задействовал их в своих планах. Обдумывая, как приступить к выполнению задания, новоиспечённый коммивояжёр гулял по городу. Прошёл из конца в конец улицу князя Михаила, увидел, как воды Савы вливаются в «вытекающий из рая» Дунай, погулял в парке Калемегдан рядом с Белградской крепостью. Язык сербов давался легко. Без особого труда Фома читал вывески и уже на второй день, пообедав в кафане и даже попробовав, всего одну рюмку, сливовицы, спросил: «Колико да платим ?» – после чего небрежно расплатился и покинул заведение.
Сербы Фоме понравились. Спокойные и обходительные, они побуждали собеседника к ответной сдержанности и вежли-вости. «И откуда здесь взяться подполью? Какие из них рево-люционеры?» – усомнился Степанов, вспомнив горячих и не-обузданных парней из дружины Камо.
А на третий день командировки, продолжая знакомиться с городом, Фома вышел к зданию, увешанному афишами, с цве-тастыми вымпелами на флагштоках, с толпящимися у входа людьми. Ёкнувшее сердце отвергло сомнения – он находился перед цирком…
Ох, как бы ни опуститься нам до сентиментальных ба-нальностей и не упомянуть бы пресловутый «запах кулис» или аромат манежных опилок! Сдержим себя, но скажем, что ото-звалась теплом душа акробата Фомы Степанова, и, забыв обо всём, он поспешил к кассам. Наверное, впервые в жизни Фома попал в цирк в качестве зрителя, если не считать случаев, когда приходилось ему работать подсадным, человеком из публики.
Молодой человек сидел в удобном кресле пятого ряда, радовался зрелищу, аплодировал и одобрительно свистел, вы-ражая восхищение наиболее удачными номерами представле-ния. Побледнели и ушли куда-то мысли о политической борьбе и утончённой неясности полученного от Красина задания. Фому увлекло мастерство иллюзиониста, виртуозная техника жонглё-ров, уморительная буффонада ковёрного, жёсткая работа дрессировщиков медведей и львов. С невольной завистью Степанов сравнивал роскошь и добротную оснащённость столичного цирка с былой своей труппой, дающей представления в латанном-перелатанном, вылинявшем шатре. Впрочем, замечал он и огрехи.
На любом представлении, на любом концерте профессио-нал, сидящий в зале, находится в самом невыгодном положе-нии. Вся публика закатывает глаза, вздыхает и плачет, слушая певца, и лишь поэт болезненно морщится, улавливая неточные рифмы, сбои в размере и натянутые метафоры в словах песни.
Фома ждал выхода гимнастов на трапеции, но шпрех-шталмейстер объявил антракт.
Выходя в фойе, в толчее, Степанов вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд, но не придал тому значения – мало ли что, могло и показаться. Однако чутьё подпольщика его не подвело. В буфете, едва он поднёс ко рту стакан сельтерской, к нему подбежал низкорослый толстяк, взъерошенный, со сбитым набок галстуком, и тут же потянулся с объятьями.
– Фомуша! Дорогой! Как я рад тебя видеть! Жив и здоров! Вот не ожидал! А мы так переживали! Ты-то как здесь оказал-ся?!
Маленького господина Степанов узнал сразу. Да и как мог не узнать одного из братьев Полосухиных, хозяев его бывшей труппы? Узнал, но отстранился сухо.
– Простите, сударь. Не имею чести… Максим Филиппович Поволяев, коммивояжёр, с вашего позволения…
– Понимаю, понимаю, – с полной серьёзностью закивал толстяк. – И усы, замечу, очень тебе к лицу. Ну, что же ты, Фо-му-уша?..
Поколебавшись, Степанов сдался.
– Ладно, Арнольд Феоктистович, я это, я. Вы не шумите так только. Называйте меня Максимом.
– Понял, Фо… Максим. Но какими судьбами? А ты, скажу тебе, отлично выглядишь, полный комильфо!
От комплимента Фома отмахнулся.
– Я по делам здесь. Служу в одной солидной фирме.
Братья Арнольд и Виккентий Полосухины со своим цирком по городам и весям, разумеется, не колесили, но частенько встречались с труппой вблизи губернских центров. Выплачивали жалованье, присутствовали на репетициях и даже нередко вникали в нужды своих артистов. Особой любовью у цирковой братии не пользовались, но и неприязни тоже не вызывали. Отношения строились на нормальном антагонизме, какой всегда ощущается между хозяином и наёмными работниками. Безо всякой, можно сказать, классовой ненависти.
Трель колокольчика возвестила об окончании антракта и начале второго отделения программы.
Фома вознамерился пройти на своё место, но Полосухин цепко ухватил его за локоть.
– Фома… тьфу, Максим, не торопись! У меня есть к тебе важное дело.
– У меня у самого есть здесь важное дело. Я же вам ска-зал, Арнольд Феоктистович.
– Денежное дело, не пожалеешь.
– Я вполне обеспечен.
– Ну выручи, Фомуша, дорогой! По старой дружбе, выручи!
Степанов посмотрел на былого работодателя с проявив-шимся интересом.
– По дружбе, говорите? Хм! Ну, ладно, выкладывайте, что там у вас?
– Не здесь, друг мой, не здесь. – Заозирался Полосухин в почти опустевшем буфете. – Пойдём куда-нибудь. Посидим красиво, я угощаю.
В кафане «Два драгуна» от выпивки Фома отказался.
– Это правильно, и сейчас скажу почему, – кивнул Полосухин, опрокидывая в себя рюмку коньяку. – Слушай. Сейчас закончится представление, а через два часа в цирке начнётся чемпионат по французской борьбе. Ты видел афишу? Чемпионат мира!
– Ну?! – вырвалось у Степанова. – На афиши я и не гля-нул. И Шемякин здесь? И Джон Абс?