«Девяносто первый или путь в бронзу», окончание романа

Это надо же, куда нас занесло! Это надо же, как нас помо-тало по белу свету! На что употребили мы внимание и заботы наши? Всё-то какие-то явки и конспиративные квартиры, слежки и погони, взрывы и стрельба на поражение! Неужто совсем забыли мы про Успенск, про городок наш славный, к коему прильнули душой и прикипели сердцем? Так отряхнём же дорожную пыль с сапог, отдохнём и вернёмся в близкие края, к берегам тихой речки Кобыльей.

Сиделка Аглая Михайловна Яблокова ближе к вечеру возвращалась домой с дежурства. Шла привычной дорогой – натоптанная тропка тянулась вдоль реки, то опускаясь к зарослям камыша, то поднимаясь на холмистый берег. Женщину одолевали невесёлые, тревожные мысли. Все разговоры в земской больнице – так же, впрочем, как и в городе – велись о начавшейся войне.
О начале войны в Успенске узнали из газет, но, кроме са-мого факта, всё происходящее разумению не поддавалось.
Ну, убили в Боснии какого-то принца австрийского – поду-маешь, цаца! А в ответ Австро-Венгрия почему-то объявила войну Сербии. Николай, император всероссийский, предложил передать дело об убийстве августейшего отпрыска в Гаагский трибунал, а Германия в ответ объявила войну России. Да, объ-явила войну России и тут же оккупировала Люксембург и потребовала от Бельгии пропустить войска к границе с Францией. Великобритания объявила войну Германии и направила войска на помощь Франции. Австро-Венгрия тоже объявила войну России. Та ждать себя не заставила и ударила по Восточной Пруссии. И ещё много всякого. Чёрт ногу сломит – чехарда какая-то! Вот и читай после этого газеты!..
Даже доктор Лазарь Моисеевич Вайнберг по поводу те-кущих событий ничего вразумительного сказать не смог. На вопросы персонала нахмурился, пробормотал что-то о возможном поступлении раненых и скрылся в своём кабинете.
Люди в городке сплошь напуганы и невеселы. И хотя име-ются такие, что кричат о скорой победе, большинство понимает, что война затянется и хорошего в том мало. Правительство объявило мобилизацию, а лавочники – этим только дай порвать! – немилосердно взвинтили цены. Да к тому же, у Аглаи Михайловны, у вдовы нижнего чина, накопились к войне свои, бабьи счёты. Знала, каково оно ждать, придёт в дом беда или минёт стороной. Нет, её дом беда не минула. И теперь который год одна-одинёшенька, чужих мужиков, битых, стреляных, выхаживала, и всё-то думалось после Японской, что кошмар тот никогда не повторится. Так нет же…
«Гони прочь эти мысли проклятые, не гони, а всё равно лезут…» На мосту, к которому вышла Аглая Михайловна, стоял, уперев локти в деревянные перила, высокий мужчина. На рыбака, каких часто случалось здесь видеть, не походил – без удилища, да и одет иначе, в строгом костюме, со шляпой на голове. Стоял, похоже, без дела, любовался юркими утками на плёсе да порханием ласточек над камышом. Сиделка уже прошла мимо, когда услыхала вслед:
– Аглаша!
Застучало в висках, тут уж не ошибёшься!
– Фома Андреевич?! Вот кого не ожидала встретить, так это вас.
– Здравствуй, Аглаша! Мы же вроде на «ты»?
– Да, вроде… Так тебя и не узнать. Шляпа, галстух… усики эти. Совсем барином выглядишь. Эка ты тогда на крыше выступил – почище, чем под куполом. Как только к нам на койку снова не угодил? А сейчас какими судьбами?
– Да так получилось. Вот, захотелось посмотреть, как оно здесь.
– А остановился где?
– В «Пражской».
– Ладно, пойдём, чаем угощу.
Ничего не изменилось в доме Аглаи Михайловны за время его отсутствия. Те же вышитые салфетки на этажерке и комоде, та же герань на подоконнике, та же лампа под абажуром. И хозяйка предупредительная, заботливая, вся из себя домашняя.
– Бери варенье. Пробуй и хвали, сама варила, – Аглая придвинула гостю наполненную до краёв розетку.
Сняла с плиты загудевший чайник, но спохватилась:
– Ой, да что это я с чаем затеялась? Давай наливочки вы-пьем, за встречу.
На пузатом графинчике заиграли в лучах лампы рубино-вые искры.
– Что нового в городе? – спросил наконец Фома. – Как жи-вёте здесь?
– Да живём мало-помалу. Электростанцию достроили, си-нематограф открыли в парке Айнаровского. Ленц-Репьёв забас-товку на руднике разогнал и пошёл на повышение. Перевели в губернию. Всё бы и ничего, так на тебе – война!
– Да-а. Кто ж знал… – удручённо покивал Фома.
– А ещё геологи в город приехали, – вспомнила Аглая. – Копают что-то, сверлят в земле.
– Где? Что ищут? – Оживился Степанов.
– Там где-то, недалеко от гусарского стрельбища. А что ищут, не знаю. Кто говорит, соль, кто – уголь. А может, гипсовый карьер откроют. Но Абрикосов сказал, большие перспективы…
Механическим вздохом отозвались ходики на стене.
– Пора мне, Аглаша. – Фома поднялся из-за стола. – Спа-сибо за чай!
– А ты по городу ходить не боишься? Ленц-Репьёва нет, но запомнили тебя многие. А мир, он не без добрых людей, ты знаешь.
– Мало ли на свете похожих людей?..
«Мало ли на свете похожих людей? – именно так, с по-следними наставлениями, говорил ему Красин. – У сыскнушки ко мне тоже немало вопросов, но я здесь, в России, и, заметьте, под своей фамилией. А у вас чистый паспорт и документы представителя фирмы «Сименс и Шуккерт». Уверяю вас, это не самый плохой пропуск по Расее-матушке. Ничего не бойтесь, дерзайте! Ну, а если не дай Бог что, – вытянем».
– …Да и по паспорту я совсем не Степанов теперь, не Фо-ма. Я – Максим Поволяев.
– Макси-им! Скажите пожалуйста! Да, того паренька из бродячего цирка больше нет. Исчез, улетел, растворился в небе над городом… Ты революционер, Максим? – спросила вдруг Аглая в упор.
Фома вдруг растерялся, промолчал, потупившись. Аглая, стоя у стола, вертела пальцем чайное блюдце. Сказала, на гостя не глядя:
– В гостинице он остановился, как же… Ладно, чего уж там… Оставайся.