«Диада»

На стенах узкой комнаты висели фотографии светящихся за окном снежных горных вершин. Еда для похода, взятая в Литве, – рисовые галеты, шоколад с изюмом – мгновенно испарились, однако через несколько часов в наших животах заурчало.  Мы могли бы спуститься в кухню и утолить голод, но пациентка, съежившись в уголке кровати, просила умоляющим взглядом: останьтесь здесь, не уходите, не оставляйте меня.

Перед самым наступлением ночи мы вышли ненадолго, фотографировали горы, заслоняющие небо, растянувшийся мутно-лазурный ледник, два озера и тишину. Не думала, что тишина может говорить. А тут ясно слышала, как наглухо заполнив все звуковые щели, воцарилась тишина, извещая, что это место мира принадлежит ей, и только ей здесь дозволено говорить.

Сжавшись в клубок,  пациентка лежала в комнате у стены. В желудках продолжало урчать – в эту минуту с большим удовольствием я съела бы и ветчины, и сала.

Ночью пациентка не смыкала глаз. Она вертелась, шипела, говорила шёпотом, спрашивала меня, словно репетируя сценарий спуска, – подержу ли я ее рюкзак, когда она будет держаться за железные цепи на серпантине. Я говорила что-то бессвязное, ласкала ее изогнутую спину. Вскоре  она заснула.

Заснула и я. Нырнула под воду, закружилась в неге морских водорослей и мягких трав, пока не услышала шум. Он раздавался где-то рядом, приблизился, залил меня стремительной  струей, увлекая за собой и исчезая в темной дыре. А я застряла в узком коридоре и задыхалась – нечем было дышать, а всё вокруг охладевало, леденело, чахнуло. Услышала голоса, различила отдельные слова: сосредоточьтесь – вторая стадия – плод в утробе – сокращения мышц – плод – шейка матки – не раскрылась – выхода нет...     

Вокруг было тихо и бело. Лежала голой в снегах, кругом ни одной живой души. Сжала снег, он взлетел,  будто пух перины, укрыл, тепло пошло по всему телу, проникая вглубь и возбуждая кровь. Укутанную в снега, поднял разгулявшийся ветер и понес вдаль, оставив чащу с влажным  мхом, набухшим прохладой илистой воды…

Я проснулась от утренней тишины – она была глубже, чем вчера. Открыла окно, блестящее от росы, вслушалась в беззвучный рассказ о рассветах со снежными вихрями и ярким солнцем. Такого  не встретишь в низинах.

Пациентка побледнела. Она тоже слышала звуки тишины, жаловалась, что ночью они мешали спать, а сейчас прямо оглушают, так что, мол, прости, она не станет говорить, будет слушать. Я видела, как она, истощенная, бессильная, дрожащими руками держит большой стакан чая в столовой комнате Адамека. Там было тепло и уютно от накаленных каменных стен и пара из-под крышек кастрюль на горящей плите.   

– Хотелось бы узнать, как вы меня оцениваете? У меня одни недостатки, или вы думаете обо мне благосклонно? – намазывая хлеб маслом, заговорила пациентка.

– Мы? Тебя? Ты смелая и выносливая, если при таком букете страхов забралась сюда. Все прекрасно, – спокойно изложил Томас и сильно сжал ее плечо.

– Не издеваешься?

– Издеваться над пациентами могут только пациенты. А я таковым не являюсь. 

– Томас, а ты веришь, что я смогу спуститься отсюда? Мне кажется, что это невозможно.

– Можешь мне не верить, но знаю, что спустишься красиво и гибко, как альпийская гемза. И до конца жизни не забудешь о том, как счастлива ты была здесь.

Я видела, как пациентка улыбнулась – широко и открыто. Она опять напоминала пятилетнего ребенка, но было бы непростительной ошибкой сказать об этом вслух.

– Храбрая ты, – вмешалась я.

Она вытаращила глаза и лениво встала из-за стола.

– Пойду собираться.

Хлеб с маслом Адамека был гораздо вкуснее рисовых галет. Один ломтик заменил самый сытный завтрак. Его можно сравнить с хлебом, который Христос  разделил  толпе, – ели долго, и он не заканчивался.