«Улица Розье», повесть

Я бы дал за эти строки, по крайней мере, Гонкуровскую премию, но Клод Берне не признаёт премий, а предпочитает всего один бокал бургундского. "Пью, - часто повторял он мне, - и становится легче принимать решения". Мы с ним несколько раз здорово наклюкались, и он по такому случаю говорил мне, что понимает Кокто, а тот его не признаёт, ведь давно исчез из жизни, но однажды они вернутся вместе, через несколько сотен лет, и поэтому пару бутылок следует закопать, поставить над ними монумент из эгейского, на худой случай, карибского мрамора, нет, нескольких бутылок не хватит - следует прихватить несколько ящиков бургундского.

Ладно, хватит вспоминать Берне, а лучше решительно зайти в бар, сесть за самый невзрачный столик - тот, который находится у правой стенки, в середине, и ждать, что Баська меня увидит и застынет на месте.

Она и вправду застыла - тени и полутени, тона и полутона прошлись по её ошеломленному лицу, ресницы дрогнули, брови поползли наверх, а она бросилась ко мне, заставила подняться и три раза поцеловала, а потом я ей вернул поцелуи. Они, поцелуи, были деловыми и быстрыми - мимолётными, как видения: "Я встретил вас, и всё былое...". Руки Баськи на моих плечах были тяжёлыми, но затем эта тяжесть прошла - всё проходит в жизни, так она устроена, и Баська прокричала своему напарнику, что она отлучится на некоторое время, он был недоволен - народу в ресторане всё прибавлялось, свободных мест за столиками почти не было, но спорить не стал, а только показал глазами на часы, что означало: время летит слишком быстро. Баська не обратила на это никакого внимания и потащила меня на улицу, под свет фонарей, словно только там могла убедиться, что это действительно я.

И несколько минут мы стояли молча, наши дыхания постепенно совместились - я это почувствовал, хоть объяснений от меня не ждите, фиг с ними, а я примерил к своему лицу разные маски - одну, вторую, третью, помня: "Чем меньше женщину мы любим...", но все маски отскакивали от моего лица и летели в тартарары, а Баська - красивая, худенькая и беззащитная, втягивала - для успокоения - в себя вечерний воздух, много воздуха, задерживала его в себе, выпускала тоненькой струйкой, словно сигаретный дым, а колечки из этого дыма плавали над нами, неслышно переговаривались между собой, а потом становились облаками, самыми разными - белыми погонами поверх звёзд, на стремительно темнеющем небосклоне.

 И тут мне показалось, что к нам медленно идёт моя бабушка Рахиль, и всё замедляет свои шаги, а на ногах её домашние тапочки, и шагов не слышно, а глаза улыбаются и губы улыбаются, а я боюсь, что она не заметит меня и пройдёт мимо. Баська смотрит на меня долгим-предолгим взглядом и не замечает моей бабушки Рахили.

Но вот бабушка наконец-то поравнялась с нами, взяла меня под локоть, легонько сжала его и сказала мне полушёпотом, но очень ясно:

- Я так рада, что ты вновь в Париже; ты себе не представляешь, какой ты мне сделал замечательный подарок, внучек!

- Я тебе привёз, - говорю я, - массу вещей, я долго выбирал тебе подарки...

Бабушка Рахиль шепчет мне, что Баська ей нравится, а потом медленно уходит, а я смотрю ей вслед и с трудом удерживаюсь от слез.

А Баська маленьким бесиком прижимается ко мне, становясь всё более прекрасной принцессой, и вся светится и мне даёт часть своего свечения - одну четвёртую, но я различаю свет, разливающийся по моему телу, и беру её руку и осторожно целую ладонь, а свет внутри Баськи вспыхивает фейерверком, а фонарь над нами начинает покачиваться из стороны в сторону, будто ему никак невозможно стоять на месте.

И тут я шепчу, что ей следует возвращаться в бар, а я её дождусь, не беспокойся, у нас впереди целая вечность - четыре дня и три ночи, но это её не успокаивает, она не хочет меня отпускать, а мимо нас проходят люди, но, как бывает только в Париже, никто на нас не обращает внимания.

Потом мы возвращаемся в бар; Баська обслуживает клиентов, одаривая их улыбками, за которыми ничего не скрывается, а я сижу за столиком, потягиваю сок манго и думаю, что всё происходит по плану, продиктованному вчерашним днём, а настоящий день диктует завтрашнему и теперь мне понятно хитросплетения осады Трои и плавания Одиссея, из которого потом вышла "Божественная комедия" Данте; мы все, покуда живём, странствуем по множеству лабиринтов, отплываем и приплываем, а нас манит звёздное небо, посылающее нам точки и тире, раскрывающие смысл прошлого и тайнопись будущего; коварство и любовь разбойничают рядом, а принц Гамлет смешон, но ещё более смешны люди, играющие в жизни, словно на сцене...