«Улица Розье», повесть

А дом Баськи в двухстах метрах от её работы - пятиэтажный, сотворённый в XVII веке, амбразура, в которой можно отсидеться, и массивная дверь - пролог к неосуществлённой комедии, сплошная, разрывающая сердце, драма.

Баська нажимает на код - год печально знаменитого дела Дрейфуса, и мы начинаем дрейфовать по узенькой винтовой лестничке, продираясь к третьему этажу - Баська первая, я за ней, юбка смачно колышется, стройные ножки просвечиваются через ткань; ещё одна дверь и стремительный поворот ключа.

В первой комнате стоит массивный книжный шкаф, круглый стол с двумя стульями, в углу проигрыватель; Баська сразу включает тихую, скорбно льющуюся музыку Равеля; ещё одно кресло из соломы, как на картине Ван Гога, маленькое трюмо, заставленное крохотными смешными штучками, привезёнными, как потом выяснилось, из Иерусалима и Праги; кругом покой и порядок. А на стенах висят две картины в массивных рамах. На одной - солнце расходится кругами, амплитуда вечного движения, несколько экранов, заполненных светом, круг жизни на пне веков, а за ним множество следующих, замкнутых в своих днях и десятилетиях.

Вторая картина попроще - наклонённый старый еврей, пытающийся разобраться в земле, находящейся под ним, отшельник и молчальник, уцелевший в аду и вернувшийся на землю; на лице сотни морщин, одна из них вот-вот опадёт слезой, землю расколет на две половины, а старик падёт вниз и долго будет лететь по кривому пространству, боясь не осилить надвигающегося поворота, но тут до меня доходит, что Баська напоминает старика, хоть во всём Париже мало таких красивых лиц и возбуждающей походки по лестнице, когда её ноги хочется ласкать, мять, а только потом дарить ей поцелуи.

Я смотрю на книги, выискиваю знакомые имена, отгадывая ребус названий. С удовольствием нахожу Спинозу, Толстого, Достоевского, Бабеля, Катулла, Пруста, Мопассана, Лану, братьев Гонкур, Проперция, Гомера, Аполлинера, Кокто, Шагала, ещё Достоевского, Моруа, Данте, Фаулза, Горация, книги по каббале, атлас Мира, Гёте, Мольера, Шекспира, Цицерона, По, Джеймса, Джойса, Расина, Плиния, Ксенофонта, множество других. Я беру изящный томик Вийона, иллюстрации выполнены со вкусом, золотой обрез, а Баська неслышно подбирается ко мне, закрывает глаза ладонями и шепчет:

- Отгадай, кто пришёл?

- Ты, - смеюсь я, - Баська, отлучённая от стремительного света фонарей.

- А ещё? - спрашивает она. - Только думай побыстрее, а лучше - положись на интуицию.

- Баська, - говорю я, - несущая мне радость; Баська-свеча и Баська-радуга.

- А ещё? - её ладони начинают гладить моё лицо, а потом стремительно юркают под рубашку - две торопливые мышки, мимоходом расстегнув две пуговки. - Кто к тебе пришёл?

 Тут начинается неторопливая игра, а музыка Равеля всё ещё звучит; незамысловатая и древняя игра вздохов, пальцев, губ; в открытое окно льётся воздух; Баська не даёт повернуться и нашёптывает мне сагу о двух влюблённых, на кельтском языке, понять ничего нельзя, ладошки порхают по моему телу, а мои руки несуразно вывернуты назад, и я прижимаю к себе Баську, а она, негодница, отстраняется от меня, потом прижимается снова - замирающий накат-откат морской волны.

Тело моё приходит в возбуждение, я не могу с ним справиться; меня прошибает пот. Да, я могу сейчас подхватить Баську на руки, закружить её по комнате, а потом открыть ногой одну из дверей, за которой будет кровать и ночь. Я могу, но не хочу этого делать.

И тут мне вспоминается давняя история, приключившаяся со мной в восемнадцатилетнем возрасте, когда я был наихудшим студентом университета, не хотевшим записывать лекции и не умеющим внятно сказать, что такое однородные члены предложения. Но не стоит рассказывать давнюю историю, лучше я поберегу для другого повествования, а Баське я прочту из Катулла, что и делаю: "Лесбия вечно меня при муже бранит и поносит. Это осла и глупца радует чуть не до слез. Вовсе ослеп ты, дурак! Ведь будь я забыт и покинут, так замолчала б она. Если ж шумит и кричит, помнит, наверно, меня. Нет, больше, во много раз больше! Лесбия сердится. Что ж? Лесбия любит меня!"

Баська, заслушавшись мелодией стиха, позволяет мне повернуться лицом к ней.

- О, Катулл, - говорит Баська, - любил Лесбию, а она была неисправимой кокеткой, этакая дама, жадная до денег и любви. Ненасытная Лесбия. Блудница, играющая в девственницу. Порок и чистота глаз. Но я не такая!

- А какая? - спрашиваю я. - Неужели тебе никогда не хотелось испытать порок?