«Янтарная комната», роман

– Представляешь, еду я в автобусе, а там пробка – большие похороны. Половина улицы запружена! Столько венков! А это, оказывается, у Добриной умер муж!

– Может, какой-то родственник? – зачем-то сказал Серёжа.

– Да нет… – почему-то начала раздражаться мать. – Видно же сразу! Она стояла возле гроба. Ну и вообще... Я и не знала, что она живёт на Ленина. У неё такой красивый мальчик! На неё похож. Тоже кудрявый, глаза большие. Но личико более вытянутое. Она, между прочим, очень хорошо выглядит, Добрина. Немножко похудела – и так ей гораздо лучше. Рита говорила мне, что у неё муж тяжело болен. Добрина удаляла Юльке аденоиды. Между прочим, Аркадий не хотел, чтобы ребёнку делали операцию. Вот вроде бы грубоватый мужик, а над детьми буквально трясётся! Как только они ушли на Ямайку, Рита потащила ребёнка в больницу. Ни с кем не посоветовалась… Выхожу во двор – Юлька гоняет на велосипеде. Рита стоит, руки в боки. "Видишь, – говорит, – вот ей сегодня утром удалили эти аденоиды, а он на весь город шум поднимал!" Ну да, ясно было, что Юлька себя нормально чувствует… Но всё-таки, как ни крути – выпустить ребёнка во двор сразу после операции... Одна Рита на такое способна! У неё же хрупкие, нежные дети, а она с ними обращается, как… как старшина с солдатами. "Ать-два! Ать-два!" Представляешь: Юлька уронила на землю яблоко – так она его вытерла руками, обкусала и дала ребёнку доедать… Фу! Я сейчас проходила мимо... Они стоят в окне. Готовая картина! Ты обязательно должен написать! В одном квадратике – Саша, в другом квадратике – Юля. Вот вроде бы совершенно разные, а почему-то ужасно похожи.

– Юлька ей во всём подражает…

– Ну да! Но не в этом дело… До того забавно! Большая и маленькая. А свитерочки одинаковые, белые в синюю полосочку. Наверное, Аркадий привёз. И косички… У Саши – длинные, а у Юльки – такусенькие! Прелесть, ну просто прелесть!

Сергей задумался. Оно и в самом деле было бы занятно – разделить холст на створки… А в створках – портреты. Разумеется, без всякого окна. Ну что за композиция – окно на весь холст! Впрочем… Пожалуй, можно сделать и интересно. Соединить глубину комнаты и отражение улицы на стекле. Но…

Он всегда раздражался, когда мать пыталась подбросить ему идею. Как-то бестактно это у неё получалось. Вроде… она сама бы написала картину, да вот только времени нет. А между тем, когда Серёжа то ли в первом, то ли во втором классе попросил мать помочь ему с домашним заданием, она не сумела срисовать простенький цветочек.

Да и вкуса она особого не проявляла. Как нарочно, любила художников, которые Сергею не нравились. То календарь дорогущий притащит, то сунет ему репродукцию из журнала. Гладкая, вылизанная живопись, будто с конфетной коробки. Вот что нужно людям, вот что приносит настоящий успех! И добро бы домохозяйка была или там… кассирша... А то ведь всё-таки человек искусства! Главное, знала ведь, знала всегда, как Сергея бесят её тайные и явные намёки. Столько раз Серёжа говорил себе: не нужно обращать внимания. Она сама не понимает, что это для неё допинг. Доведёт его почти до истерики – и помолодеет, расцветёт. Точно! Даже цвет лица лучше делается. А он, вместо того, чтобы промолчать, уйти, – расходится, начинает нести всякую чушь про полонез Огинского и танец маленьких лебедей, про дешёвую славу и дешёвое признание полуграмотного мещанства, которых может добиться любой человек с посредственными способностями – надо только глаза всегда делать побольше, губы поменьше, ресницы подлиннее, а взгляд проникновенный и печальный. И обязательно со слезой, со слезой!

Иногда видно было, что и она хотела бы замолчать, но не может преодолеть свой непонятный азарт. "Ну вот и попробуй, попробуй сделать "взгляд со слезой!" Если умеешь…" – "Да, Господи, это ничего не стоит! Два блика вот здесь – один потемнее, другой поярче…" – "Вот и сделай, сделай, раз ты такой гений!"

Какой-то ядовитый огонёк полыхал в ней, прорывался наружу…

И ведь это всегда было, с самого начала. Просто в детстве меньше бросалось в глаза. А потом попёрло… Когда он стал рисовать более или менее прилично и Михал Михалыч заговорил с ней о том, что мальчику надо всерьёз учиться.

Может, оттого Сергей и поспешил уехать от родителей. Для верности подал документы туда, куда легче поступить, – на архитектурный. Три года промаялся в Харькове с чертежами и привязками, а потом не выдержал и уехал в Москву начинать всё заново. Неожиданно легко его приняли на факультет книжной графики.

Боже, какое это было счастье! Москва! Постоянное ощущение свободы, открытого пространства. Новые отношения, новые люди – интеллигентные, яркие… Почти незнакомое чувство дома, чувство спокойного уюта охватывало его, когда он возвращался после занятий в тесное, переполненное общежитие с его буйными шутками и дурацкими романами.

Он, пожалуй, и на каникулы не приезжал бы к родителям. Куда больше хотелось к Севке в Звенигород или к Надырчику в Кировабад. Но придумывать сказки, отвираться Сергей не умел. А родители присылали ему деньги на билеты, так его ждали... По мере приближения каникул или просто нескольких праздничных дней голос матери в телефонной трубке начинал звенеть от нетерпения. И отец, если оказывался дома, бубнил что-то такое случайное, не по делу, но трогающее даже сильнее. Да ведь, в конце концов… Он же любил их! А ещё ему хотелось кому-то рассказывать о своей новой жизни, о своих мелких и крупных открытиях. Достижениях. О тех же Севке и Надырчике. Хотелось хвастать. Хотелось взглянуть на всё только что прожитое, на себя, на свои картины чужим, удивлённым взглядом.

Раньше самым благодарным его слушателем была бабушка, но бабушка умерла. Родители? Мать не умела быть внимательной к чужим рассказам. Отец не всё понимал.