«Янтарная комната», роман

Всё обрело смысл, стало правомерным. Пасмурное лицо Аркадия, вечно задавленного какой-то тайной мыслью, его злобное смирение, обида неизвестно на что. Наивный отец всё переживал, всё каялся – а тут ни при чём была красотка-пианисточка. Тем более – медленное продвижение по службе. Теперь и гримаска Риты читалась совсем по-новому. Да, у неё горе, но она не хочет, она не будет всё время помнить об этом. У неё хватит сил радоваться жизни…

Но Юлька, Юлька… Он вспоминал её лицо – и душу переворачивало! Может, она в самом деле всё предчувствовала? Как с чайкой. Теперь так уместны стали и болезненный прищур, и суровые бровки, и главное, её осанка – осанка подвижницы, готовой принести себя в жертву.

В общем, легли на свои места какие-то фишки в мозаике, карточки в лото…

И для него, для Сергея, – всё теперь выворачивалось по-новому. Совсем новый смысл приобретали отныне пьяные клятвы отца, его обещания искупить давнюю вину, невольный грех. Раньше ведь как получалось? Его сын – невысокий, сутулый, белесый очкарик – женится на дочери друга, на красивой, тонкой девочке, совершенно особенной. Ах, какая жертва, какой подвиг!

И вот теперь эта выкладка теряла прежнюю нелепость. Теперь девушка была больная и обречённая. И женитьба на ней действительно выглядела, как искупление.

Тогда, в трамвае, Сергей чувствовал себя так, будто едет в общежитие собирать вещи. А оттуда – сразу на вокзал, на вечерний поезд. Или нет – лучше самолёт. И завтра же, завтра он отправится в загс. С больным ребёнком, только что получившим паспорт.

Разумеется, никуда он не поехал. Ощущения потихоньку притуплялись. И окончательно он успокоился, когда увидел Сашеньку.

12

Сергей приехал без телеграммы. Не любил он вокзальных сцен с букетами, когда отец выдирает у него из рук чемодан, а мать – этюдник. Тем более отец как раз ушёл в рейс.

День выдался холодный, во дворе никого не было. Он постоял немного. Так – отдохнуть, присмотреться. Длинные газоны с нарядными полосами красных сальвий и белого алиссума. Под стенами, рядком – укрытые чехлами легковушки. В дальнем углу полоскались на верёвках простыни. Дверь шестого парадного закряхтела, завизжала. Из-за неё показалась рука с огромной красной миской. Длинные, тяжёлые тёмно-русые волосы, синее пальтишко… Коротковатое, будто не поспевшее за быстро вытянувшимися ногами. Одна из ног придерживала дверь – так, чтобы та закрылась медленно, без хлопка.

И, наконец, Сашенька повернулась к нему лицом. И улыбнулась. И пошла ему навстречу. Лёгкой, новой, совсем уже взрослой походкой. Проходя мимо скамейки, она поставила на неё миску. Сделала ещё пару шагов – и остановилась. Вернулась к скамейке и села бочком. Смотрела выжидающе, как он идёт со своим этюдником и чемоданом между двух красно-белых полос. Идёт, нарочито налегая то на одну ногу, то на другую, улыбаясь и щурясь на холодном солнце.

Сергей поставил чемодан, прислонил к нему этюдник. Потом сел рядом с Сашей и спросил: "Ну, как?" Она ответила: "Нормально". Бодро и чуть двусмысленно.

Ему стало вдруг страшно жаль, что нельзя вот тут, на этом ярком солнце, на этой низкой лавке, среди пустого серого двора обнять её, как обнимают невесту. Или хотя бы как сестрёнку. И никто бы не удивился. Но он даже заговорить никак не мог – нужные слова не придумывались.

И всё это Сашенька, конечно же, видела, всё понимала. Он рассеянно забормотал что-то о Паше, о предстоящем походе на байдарках.

Дверь снова хлопнула, и тень Юли легла между ними. "А-а… Привет!" – чирикнула Юля.

Она вполне благожелательно терпела, пока он таскал её за длинные – почти как у Сашеньки когда-то – косички. Смеялась по-детски звонко. А странными своими глазами спрашивала: "Ну что? Теперь слабо?"

 Он сказал себе: "Это всё мои фантазии". Взял Юльку за локти и высоко приподнял, кряхтя: "Ух ты какая стала тяжёлая!" А потом скорчился, будто надорвал поясницу, захромал притворно. А дальше… Они снимали простыни, все вместе, и складывали их в миску. Ткань, высохшая на ветру, чудесно пахла, ветер азартно дёргал простыни то в одну, то в другую сторону, накручивал их на верёвку. Так весело было ловить хлопающие крахмальные паруса!

И снова ему захотелось обнять Сашу. Через простыню. Захотелось, чтобы эти простыни были её и его. И чтобы он шёл сейчас не к себе домой, а к ним. Обедал у них на кухне, пристроил этюдник в их коридоре…

Кстати, так оно и получилось. Матери не оказалось дома, а у него не было ключей.

В тот год они последний раз все вместе встречали "Николая Островского". Последний раз Сергей принял участие в конфетном разгуле. Ходили по гостям. Женщины хвастали обновками.

Аркадий тряпок принципиально не покупал. На этот раз привёз из Японии огромный сервиз, совершенно удивительный. Сергей ничего похожего и в музее не видел. Фарфор был почти прозрачный, как густой пар. Сквозь него просвечивал нежнейший розовато-кремовый пион с едва-едва заметным бледно-зелёным листом. Казалось, цветок не нарисован, а как-то втёрт, вмурован прямо в прозрачную массу, которой придали форму чашки. Блюдца. Чайника.

Все предметы были достаточно крупные, но такие нежные, такие живые, что к ним не хотелось прикасаться. У Аркадия, когда он их выгружал из картонного ящика и разворачивал, сильно дрожали руки. При каждом его неловком движении гости вскрикивали, и он делал вид, что сердится.

Рядом с чашками и блюдцами, будто зависавшими в воздухе, люди выглядели неприятно грузными, плотными, грубо размалёванными, – даже Сашенька, ушедшая глазами в эти фарфоровые туманы, даже Юлька, молитвенно прижавшая к груди кулачки. И когда ящик был уже почти освобождён, когда в нём вроде бы не осталось ничего, кроме гофрированной бумаги, – что-то выскользнуло оттуда наискосок, блеснуло на лету и ударилось об пол.