«Янтарная комната», роман

По дороге к дому он внимательно наблюдал за лицами родителей. Выражение вопроса, жадной нежности на лице отца он уже видел когда-то, помнил его. И радовался, что мать не отворачивается, не злится, а только опускает смущённо глаза, и легонько краснеет, и опасливо косится на Серёжу.

Несколько дней длился праздник, шумный и беспорядочный: подарки, новые одёжки, танцы под радиолу, походы в кино, в зоопарк, в гости. В гостях было неинтересно. Отец, Аркадий и их друзья говорили о кораблях, сравнивали какой-то американский, поломанный – и японский, в котором негде спать. В чьём-то доме Серёжу, очумевшего от застольного шума, отвели в соседнюю комнату. Дали ему журнал "Крокодил", чтобы смотрел картинки, и лото, чтобы играл сам с собой. Больше было не с кем. Впрочем, на высокой кровати спал младенец, обложенный подушками. От него, конечно, не было никакого проку, но Серёжа чувствовал себя как-то приятнее: всё-таки ещё один ребёнок. Несколько раз в комнату забегали раскрасневшиеся от танцев женщины. Поправляли швы на капроновых чулках. Они по очереди изумлялись тому, что младенец не плачет, заглядывали даже, всё ли там в порядке. Пару раз заходила и Рита, меняла кисло пахнущие пелёнки на сухие, свежие. Усевшись к Серёже спиной, кормила младенца грудью. Поглядывала через плечо, спрашивала Серёжу, не скучно ли ему, есть ли у него дома рыбки, согласен ли он жениться на её Леночке. Чаще забегал Аркадий. Быстро прикрывал за собой дверь. Трогал подушку без какого-нибудь явного смысла, смотрел так, будто точно знал: происходит что-то неправильное, вредное, но он, Аркадий, не может обнаружить, что именно, не знает, как исправить… От этого тяжёлого пасмурного взгляда Серёже делалось не по себе. Казалось, от кровати веет пустотой и тайной.

Ночью, когда долго ловили на улице такси, Рита вдруг обратилась к Серёже и сообщила ему, что имя "Лена" ей разонравилось, что она решила назвать девочку Женечкой или Сашенькой. И пусть Серёжа выберет, какое имя больше подходит для его будущей жены. Серёжа подробности помнил смутно, но взрослые часто рассказывали, как он, поразмыслив, солидно изрёк: "Для жены – конечно, Сашенька". А потом они садились в такси, и Аркадий не отдавал Рите ребёнка, а Рита на ходу гордо рассказывала всем, сколько рюмок выпил Аркадий, и громко восхищалась: "И хоть бы что ему! Стоит твёрдо, как столб!"

– До чего же она всё-таки простая, – сказала вслед им мать Серёжи.

Отец вздохнул и отвёл взгляд. Взгляд был виноватый.

Засыпая, Серёжа гадал, что же это за вина такая. А потом решил: видно, отцу стыдно. Хоть он и выпил меньше, но не стоит твёрдо, как столб.

А ещё через пару дней родители поссорились. Никогда не бывало, чтобы так скоро, сразу после рейса, после двух месяцев разлуки! Самая тяжёлая, самая затяжная их ссора!

 Мать отвезла Серёжу в Харьков, к бабушке. Там его определили в детский сад. Мама устроилась на работу в музучилище и стала готовиться в аспирантуру. Она целыми днями занималась, и музыка была всё больше шумная, воинственная. Мама "переигрывала" руки и ходила с запястьями, обмотанными бинтом. Через год она подала на развод, но в суде родителей не развели, а наоборот, помирили, и бабушке пришлось отправлять багажом мамино пианино. А вот Серёжу она не отпустила. Сказала, что ребёнок – не мяч, и нечего им футболить туда-сюда. И вообще – он уже пошёл в школу и привык к новому месту, к новым друзьям.

Серёжа сам не знал, чего он хочет: ехать с родителями – или оставаться с бабушкой. Вроде бы там, возле моря… где корабли… жить было интереснее. Встречи, проводы, праздники... Красивые загорелые моряки на улицах, ящики с только что пойманной рыбой на каждом углу. Запах свежести. Ему даже слово это – свежее, серебристое, скользящее во рту – нравилось повторять: "салака"…

Зато у бабушки был одноэтажный домик с двумя верандами. Одну из веранд бабушка отдала в полное его распоряжение.

Бабушка была не то чтобы ласковая – но всегда одинаково спокойная, надёжная. Серёжа всегда понимал, за что она его похвалит, за что накажет. Ему легче жилось без вспышек истеричной маминой любви и взрывов её необъяснимого раздражения, похожего на ненависть. Причиной раздражения был, конечно же, не он, а отец. Но легче от этого не становилось.

У бабушки во дворе пахло чернобривцами, мятой и спорышом. Родители писали ему длинные письма, наезжали, но, как правило, по одному: приезды совпадали с очередными ссорами. Вдруг появлялась мама и сообщала, что остаётся – теперь уже окончательно. Грозилась снова перевезти своего "Циммермана". Бабушка сердилась на неё, требовала принять, наконец, решение. Раз и навсегда. И перестать мучить себя, мужа, ребёнка и несчастное пианино.

Потом мама поступила в аспирантуру и стала немножко спокойнее. Чувствовалось, что она довольна собой, учёбой, новой работой. Она постоянно была занята, и чаще навещал его отец. Сваливался, как снег на голову, без телеграммы – с деньгами, с подарками. Бабушка с ним прекрасно ладила. Подарки она любила ещё больше, чем Серёжа. Её не раздражало вечное отцовское пиво. Она сама пила с отцом – наливку, по капельке. С искренним интересом слушала про детдом, про Аркадия. Согласно кивала, когда речь заходила о Сашеньке. Так же, как и отец, умилённо посматривала на Серёжу, будто прикидывала, годится ли он уже для женитьбы.

Серёжу эти разговоры беспокоили. Ему будто хотели навязать какую-то непосильную ответственность. Сунуть на руки того самого младенца, замотанного в полотенце и тельняшку. И ещё представлялась большая чужая квартира, высокая кровать, подушки, за которыми что-то слабо возится и хнычет. И никого в квартире нет, кроме него, Серёжи, и он сам должен как-то разбираться с елозящим ворохом тряпья, с торчащим из него крошечным розовым ухом и бестолковыми пальчиками-вермишелинками.