«Луч прошивает все», повесть

Чем жил весь посёлок, трудно сказать. Доктор экономических наук, вероятно, это бы объяснил, но я не настолько образована. Я бы сказала так – земля ежегодно что-то рожала, давала, так сказать, приплод, да и море что-то приносило, и это что-то изымалось у них и становилось предметом долгих торгов, спекуляций, провокаций, блефа и прямого надувательства. Например, пару раз на моих глазах были проданы большие партии огурцов, то есть были получены авансы – это при том, что у нас вовек не было огурцов, и никто даже точно не знал, как выглядит огурец, разве что по картинке из букваря. Но в основе этой сделки лежала уверенность, что земля в принципе может родить огурец, и так оно и было. Не будь земли и моря, не было бы и сделок, ни честных, ни мошеннических.
Но это я забегаю вперёд – не сразу же я стала вникать в эти тонкости, а вероятно, лет с восьми. А до этого просто произрастала, как то, что родила земля. Отец пил и однажды утонул спьяну, запутавшись в сетях. Я помню, что плакала, потому что любила его и жалела о нём, но в то же время маленьким бабьим нутром понимала, что нам с мамой и бабкой без него будет легче. Так оно и получилось. Но еще много раз, особенно в дождь, мне казалось, что вот он – стоит у сарая, худой, витой из сухожилий, немного качаясь и то ли не решаясь зайти в дом, то ли не имея на это сил.
Глазёнки у меня сызмалу были узкие и хитрые, и местное бабьё неизменно приговаривало, что я «далеко пойду». Наверное, они имели в виду какую-то особую предприимчивость, я же понимала этот тезис буквально – что пойду через перевал, одолею его — и окажусь в другом, большом мире. И когда мне исполнилось четырнадцать лет, я так и поступила. Мать не перечила мне, потому что внутри меня поднялась ясная сила, очевидная даже прохожему, и перечить ей было нельзя.
Бедная моя мать – я обещала писать ей и рассказывать, что со мной творится, и в то же время обе мы понимали, что это бессмысленно: наш почтальон Василий стар и вечно пьян, и ему никогда не одолеть перевал. И среди прощальных слёз и бесконечных сидений на дорожку я сказала, что, может быть, однажды вернусь – и ее толстое, прежде времени постаревшее лицо буквально озарилось светом надежды. И с той поры две силы живут во мне – одна вгоняет меня всё глубже и глубже в этот материк, а другая дремлет покуда, но однажды потянет меня назад, в посёлок за перевалом.
Я поднималась и поднималась на этот чертов перевал – и как же он был высок, огромен и длинен. Чем дольше я шагала, тем выше он вздымался. Дорога шла вверх, круто, но не очень. Самым неприятным в ней была обнаженность, неприкрытость, вообще свойственная дорогам, как заключила я позже. Если уж палило, так палило, лило – так лило, дуло – так дуло, и никуда невозможно было деться. Так я честно шагала под солнцем, потом меня немного промочил дождь, потом стало темнеть и холодать. В какой-то момент моя решимость надломилась, и я вернулась бы, кабы не ушла уже так далеко. Малая надежда, что осталось меньше топать, хотя бы вверх, давала мне небольшие добавочные силы. И вот к ночи я оказалась на верхушке перевала.
Представьте себе лежащего кота, когда его лапы под ним. Вот я была словно в верхней точке спины. Хорошо видны были только звёзды, но я понимала, что утром тут будет потрясающе, и решилась заночевать прямо возле дороги. В моем рюкзачке был добавочный свитер и мамин пирог. Свитер я натянула на себя, а пирог съела напополам со слезами. Засыпая, я, кажется, продумала больше, чем за всю жизнь до этого. Но вот и заснула.
Когда проснулась, было немного зябко, как-то по-настоящему, и везде был туман, даже в малой ложбинке около меня был туман. Чирикали птицы – то ли близко, то ли просто громко. Туман был как густой дым, только без тревожного горелого запаха. Я знала, помнила с вечера, что я на перевале, и весь мир теоретически подо мной. Но этот белёсый туман сожрал всё вокруг. Отчего-то мне казалось, что я в бескрайней долине, и когда рассеется туман, здесь будут летать бабочки размером с хороший бумажный лист и цвести все цветы. Впрочем, мне так или иначе оставалось ждать, когда рассеется туман, потому что я не видела, куда идти. Я не помнила, куда головой уснула, да ведь могла и ворочаться. Что могло быть печальнее и позорнее, чем поспешить и спуститься назад, в свой забытый Богом посёлок, думая, что спускаешься в большой гостеприимный мир?
Я стояла неподвижно, как маленькое деревце. Понемногу стало припекать, и туман начал исчезать. И открылось…
Слева, далеко внизу, синел наш залив. Боже мой, какой же он был маленький с этой высоты! Знаете, на что он был похож? В наш посёлок непонятно как занесло один пазл, и мы, дети, постоянно разбирали и снова собирали его. Ну, вы все знаете, как устроены элементы, чешуйки пазла. Это вроде бы квадратики, но вытягивающие в стороны такие круглые ложноножки и имеющие вырезы для других таких же ложноножек. Так вот – залив напоминал такую круглую ложноножку, и море было вставлено в сушу, как два элемента пазла. Что же до посёлка, то его, строго говоря, вообще не было видно отсюда. Если только знать, что он там есть, — по логике можно было восстановить, что вот этот зрительный мусор, эти непонятки – это и есть посёлок. Я знала.
Справа полого вниз уходил мир. Ну, он постепенно загибался и выравнивался. Он был огромен. Там был океан, была земля. Была зелёная земля, то есть трава. Была чёрная земля – земля, и всё тут. Изредка были дома и целые посёлки. Дороги – немного дорог, но они были. Одна железная, и по ней полз крохотный паровоз, выпуская порции дыма. Одна дорога шире других, уходящая за горизонт. Наверное, были и люди, но их отсюда нельзя было различить.