«Луч прошивает все», повесть

Мы обнялись; Анна проводила меня до поля, где мы обнялись ещё раз — и с ней, и с Томой, и я пошла по дороге на запад. До вечера было далеко, помню — два дерева склонились над дорогой слева и справа, образуя зелёную арку. Я прошла через неё — и прошлое осталось позади, где ему и должно оставаться.
Дорога шла уверенно, более того, эта уверенность нарастала. Казалось, ещё сотня метров — и поверхность дороги покроется асфальтовой шкурой. До этого не дошло, но начиная со второго часа это была хорошая грунтовая дорога, ровный сухой гравий. Справа и слева тянулись то ли брошенные поля, то ли просто равнины. Небо висело надо всем этим низко, у горизонта натягиваясь на землю, а в остальных местах образуя как бы гигантскую линзу, вроде как огромный глаз, смотрящий… чуть не сказала в небо — нет, небом смотрящий в космос. А я тогда получалась медленно проворачивающимся зрачком этого глаза. Не жирно ли будет, спросите вы, для голоногой четырнадцатилетней девчонки? Но ведь и горизонт, важный для этой метафоры, очерчивался тоже вокруг меня. Так что, как ни крути, я для себя оставалась центром мира. И этот центр медленно полз на запад, точнее, центр, как всякий центр, оставался на месте, а планета под моими ногами медленно проворачивалась назад, как шизофренический тренажёр.
К вечеру ко мне провернулся и приблизился некий населённый пункт побогаче и покультурнее оставленного мной посёлка. У меня возникло и осталось до сих пор крупное подозрение, что это и было место нахождения почтового ящика, пункта сдачи металла и магазина. Впоследствии магазин мне попался на глаза. Но перед этим я, шагая вперёд и вперёд, упёрлась в двухэтажное кирпичное здание с развевающимся триколором возле крыши.
— Что это? — спросила я у равнодушной местной бабы, ведущей в поводу велосипед.
Прежде чем та раскрыла рот и изготовилась отвечать, я предположила два варианта: горсовет и сельсовет. Из школьных уроков истории я знала, что Советская власть кончилась вскоре после моего рождения. Но жизненный опыт подсказывал мне, что на таких судьбоносных названиях не сказываются мелочи истории. Так что в совете я была почти уверена, сомнению подвергалась лишь самоидентификация местных жителей.
— Известно что, — ответила местная баба. — Поссовет.
Наименование показалось мне удачным. Я бы даже слегка уточнила: постсовет. Чего-то ради я зашла туда и огляделась.
Внутри отчего-то пахло цементом. Вероятно, недавно тут проводили мелкий ремонт. Внизу был большой холл с какой-то уродской мозаикой, изображавшей встречу Ленина с аборигенами. Пара лампочек плохо освещала происходящее. На другой стене висела огромная карта Дальнего Востока. Я подошла поближе — и увидела нарисованный на ней, словно воткнутый флажок. Сомнений не было — флажок обозначал этот городок, поссовет и, стало быть, на данный момент меня. Господи, как же я незначительно отошла от океана! Прошло лето, позавчера я уже видела жёлтый лист. Я столько всего узнала и поняла — и Боже мой! — на этой огромной карте весь мой маршрут умещается между большим и указательным моей маленькой руки, да их и разводить особо не пришлось, а до западного края — не моего Отечества, заметьте, а всего-навсего Дальнего Востока — долгих четыре шага! Наверное, я больше понимала, когда останавливалась и начинала уживаться с людьми. Передо мной вставала серьёзная альтернатива — понимать жизнь или двигаться к своей цели.
И я чуть не в первый раз поступила по-взрослому. Я присмотрелась к карте и нашла на ней сравнительно недалеко отсюда железную дорогу. И направилась уже не просто на запад, а ко вполне определённой цели — станции, название которой не скажет вам ничего, разве что позабавит, а для меня на долгих шесть дней стало девизом, эмблемой, тем, ради чего стоило вставать утром и засыпать вечером. И вот в середине шестого дня, поднявшись на пригорок, я увидела впереди, совсем близко, блестящие рельсы, а справа, километрах в двух, — искомую станцию.
Подходя к кассе, я провернула в мозгу еще одну неопределенность — как соотносятся мои полпачки денег с ценами на билет? У меня даже не было предположений на этот счет. Я не удивилась бы, если бы этих денег хватило на то, чтобы объехать вокруг света. Или — лишь на то, чтобы доехать стоя до следующей станции. Не то чтобы я совсем не понимала в ценах. Я усвоила, что дневная еда стоит примерно столько же, сколько дневная работа, ну, немного дешевле, если не обжираться, но это так устроена жизнь, и деньги тут, в общем, ни при чём. Чаще еда доставалась мне просто так или непосредственно наградой за труд, но иногда через мои руки проходили какие-то мелкие деньги, даже внешне не похожие на те, что лежали на дне рюкзачка. Впоследствии, нахватавшись ближе к Европе разнообразных речевых формул, я заключила бы, что есть деньги и деньги; подходя же к зарешёченному окошечку, я пришла к тому же выводу, но как бы сбоку от слов.
Оказалось, что моего богатства точь-в-точь достаёт на билет до Москвы. Ну, не копейка в копейку, одна бумажка даже остаётся, чтобы кушать в пути. Секунду я была готова расстаться с деньгами и в лёгкую исполнить свою мечту. Но что-то остановило меня.
Я представила себе себя, выходящую из вокзала с пустым карманом в гудящую Москву. О Москве я знала мало. В одном из домов, где я жила этим летом, был телевизор, и в нём попадалась Москва. У меня возникло впечатление некоторой человеческой сокровищницы. Буквально в каждый кадр (кроме крупных планов) попадало едва ли не больше народу, чем я видела за свою жизнь. Вместе с тем каждый человек был для меня любопытен; он был — ну, к примеру, как для любителя покушать закрытый холодильник. Холодильник, впрочем, мне ко времени той железнодорожной кассы ещё не встречался, разве что в букваре на соответствующую букву.
В общем, я отдала примерно полпачки на билет до Новосибирска, чтобы там временно зависнуть, подзаработать и двинуться дальше.