«Луч прошивает все», повесть

Улучив самую беззаботную минуту нашего чаевого общения, я спросила Фрица, откуда он знает моего учителя. Всё оказалось проще, чем я считала: они вместе учились здесь в Академгородке, в университете. Отчего ж тогда Виталий Георгиевич угодил за перевал? Он — отвечал Фриц Краузе — бежал на край света от несчастной любви.
Ничего удивительного не было в этом ответе, но отчего-то я носила его из комнаты в комнату до позднего вечера и как бы пробовала на зуб. До этого момента мне казалось, что любовь — что-то вроде воздуха в квартире. Здесь затхло — а тут, допустим, свежо; конечно, это важно. Но воздух не меняет планировку квартиры. Так я считала — оказалось, зря.
Какая-то несчастная любовь изменила его жизнь в самом тупом, изначальном смысле слова. Он стал школьным учителем в заброшенном посёлке, где и школьного здания-то не нашлось. Он и был школой. За овощи с рыбой и мелкие услуги местных мужиков он учил нас всему, что знал. И изменил мою жизнь, и — рикошетом — жизнь моей мамы. Так небесные тела — осязаемая материя, а гравитация — это уже из области отношений небесных тел. Но гравитация меняет — что меняет! образует! траектории звёзд и планет.
Я вспомнила Данте — то есть опять же Виталия Георгиевича, цитирующего Данте, насчёт того, что светилами движет любовь. Я попыталась вспомнить, не прилагал ли мой учитель добавочный смысл к словам Данте. Да нет, почему… И Данте имел в виду ровно это — несчастную любовь в Новосибирске, горный перевал, тряпьё на кривых заборах.
— Хотите, Мария, увидеть предмет любви своего учителя? — невзначай осведомился Фриц Краузе за вечерним чаем.
— А удобно это будет?
— Отчего же нет.
Отчего же нет. Грех было отказываться.
Фриц жил в центре города. Мы сели в его массивную машину с правым рулём и каким-то образом аккуратно сместились ещё центрее (при Фрице я ни за что бы так не сказала: он не одобрял шуток, основанных на искажении языка). На нашем пути к предмету любви Виталия Георгиевича последовательно встали: металлическая калитка, непроходимая дверь подъезда, консьерж. Но мой проводник знал все коды и пароли, а консьерж при виде Фрица разулыбался, словно его чесали за ушами. И вот мы поднялись на пятнадцатый этаж и уже звонили в дверь.
Нам открыл холёный мужчина в свитере с оленями. С Фрицем они кратко обнялись; мне хозяин бережно поцеловал руку. Мы с Фрицем сменили обувь (что вы! не надо…) — маленьких тапочек в доме не водилось. Вероятно, детей не было, да и хозяйка… Впрочем, она уже стояла в дверях комнаты. Высокая, белокурая, наверное, красивая… когда-то, но теперь немного оплывшая, как свеча, погасшая, как та же свеча. Она взглянула на меня — и её лицо озарила слабая улыбка.
— Мария, София, — коротко представил нас Фриц Краузе.
— Я отчего-то думала, что вы Соня. Виталий писал мне, что его лучшую ученицу зовут так же, как меня.
Я объяснила тайну своих двух имён — и получила в награду вторую слабую улыбку. За чаем к нам присоединился муж Софии, Валерий.
Мне было хорошо и спокойно среди этих людей. Они были благожелательны и милы, но… как бы сказать. Я пробовала примерить на каждого из них судьбу своего учителя — и судьба оказывалась им великовата. Нельзя судить наверняка, но вряд ли они рванули бы на край света от несчастной любви. Более того, я предполагала внутри них этакие механизмы самосохранения: если несчастная любовь творит с человеком такие штуки, может быть, как-то заранее уберечься от несчастной любви? А коли так, возможно, стоит застраховаться и от любви как таковой — свободного изъявления — вдруг эта любовь окажется несчастной? Мои соседи по столу показались мне в какой-то момент безмерно осторожными, хотя я, по сути, ничего о них не знала.
Они не предпринимали резких поступков — да и какие могут быть резкие поступки, пока пьёшь чай? Но вот Фриц что-то резкое всё же произнёс, быстро и твёрдо, вовсе не думая о последствиях, София взглянула на своего мужа необычайно прямо, тот невозмутимо выдержал её взгляд — и моя ни на чём не основанная концепция как-то развалилась, не успев толком состроиться.
Эти благополучные люди — теперь я видела это как на ладони — были очень горячие, страстные и способные пойти до конца. Оттого-то они и выложили каждый себя на манер массивного огнеупорного камина, чтобы мощное пламя не опалило никого понапрасну.
Наступал вечер, солнце за окном понемногу садилось, и свет теперь так падал на лицо Софии, что ее лёгкая отёчность куда-то делась. Глаза буквально сверкали. Теперь я отчётливо поняла, от чего именно бежал за перевал мой бедный учитель. Фрицу хватило пары быстрых взглядов, чтобы удостовериться в моём понимании. И вот мы уже молча спускались к машине и молча ехали домой.
Город ловил последние лучи заходящего солнца. Шевелящиеся листья сейчас были ещё красными и жёлтыми, а через полчаса станут уже серыми и чёрными. Фриц молчал; я чувствовала огромную благодарность к нему, и — не объяснить! — словно наши мысли шли в унисон. Для проверки я обернулась к нему — он совершено синхронно обернулся на секунду ко мне, как зеркальное отражение, и мимолётно улыбнулся. Да, мы сроднились за эти пару месяцев. Я знаю, бывают в человеческих историях такие подозрительно светлые, словно высветленные сюжеты — и жди подвоха от них. Здесь — иначе, и хватит об этом.